Есть такой полу-жжшный, полу-форумный на РО персонаж – [info]witeman, который длинно и порой интересно комментирует разные мои публикации.

Ему чрезвычайно не понравился мнимый “европейский поворот” Холмогорова (мнимый потому, что все впечатления “поворотов Холмогорова” проистекают от невнимательного чтения текстов, если я где-то поворачиваю – я пишу, тут поворот, если я так не пишу, значит поворота нет, просто невнимательно читали). И он выдвигает длинное рассуждение, где много всего разного и со всем спорить бессмысленно, поскольку с чужим мировоззрением бесполезно спорить.

Но вот одна фраза весьма симптоматична с точки зрения самодиагностики нашего антиевропеизма.

“И вот он (то есть Холмогоров) мучительно заставляет себя поверить, что Кострома – это почти что Берлин, что “родная гопота” – это истинные европейцы, хочет заставить себя брякнуться по-народнически на колени и полюбить эту “свою” гопоту”.

Вот в этом вот построении фразы – саморазоблачение всего нашего антиевропейского дискурса (не говорю антизападного, поскольку антизападничество – это неподдержка политики Вашингтона и НАТО, ненависть к тому, что они сделали и продолжают делать с нами и со всем остальным миром и в этом смысле любой нормальный человек может быть только антизападником).

На самом деле антиевропеец искренне и до глубины души уверен и ни секунды не сомневается в том, что “Кострома” – это грязная, вонючая, провинциальная, азиатская дыра, по сравнению с начищенным, блестящим, изящным “Берлином”. Что Берлин – это объективная ценность, это объективно место где все цветет и пахнет.

Но, патриотическим усилием воли он решает отказаться от сравнения, отвергнуть вообще саму мысль о Берлине. И тогда, в некоей “евразийской” перспективе Кострома будет смотреться вполне прилично.

То же самое и с гопниками. Антиевропеец уверен в том, что по сравнению с европейцем русский “гопник” – это стыд, который надо запрятать подальше и никому не показывать, чтобы издалека при этом рассказывать о ценных высокодуховных свойствах русской души, которых узкорассудочному европеоиду не понять.

Любая попытка сравнения русского и западноевропейского в общем культурном поле вызывает у антиевропеиста панику именно потому, что он уверен в бесконечной культурной дистанции, бесконечном превосходстве Европы над не-Европой, к которой он относит Россию. Европеист, который пытается мыслить в едином культурном поле, кажется антиевропеисту преступником именно потому, что наши кривые лапти пытается мерить носами с их изящными саботье.

И здесь действительный разрыв.

Конечно, среди европейски ориентированных и в самом деле довольно много банальных западников-русофобов, которые вскочили на европейскую колокольню для того, чтобы удобней с нее обоссывать проходщих внизу сограждан. Но точно так же и среди евразийцев, и среди партиотов-самобытников так же точно много людей, которые, увидев, что патриотическая колокольня подрастает поторопились вскочить на нее с той же целью. Их можно опознать по бегающим глазенкам и недозастегнутой ширинке.

Однако человек, мыслящий Россию и Европу как единое культурное поле (хотя и с серьезными внутренними оппозициями), отличается от антиевропейца с его рессентиментом, как раз тем, что видит не материал для “ценностного” сравнения, а общую типологию, общие ходы мысли, общие приемы. Те структуры повседневности и глубинные структуры мышления, которые проявляются у всех европейцев будь они русские, шведы, испанцы, греки, или немцы.

И вот здесь вот товарищ [info]witeman, что называется “спалился” на Костроме, приписав мне свою потаенную мысль, что “Кострома это почти Берлин”, что Берлин это высшее, а Кострома – это вполне подражание. То есть приписал мне мысль, которой у меня не было и быть не могло. Во-первых, потому что некорректно сравнивать столицу крупнейшей европейской державы с провинциальным губернским городом в России, прошедшим через ад войн и революций ХХ века. Такое сравнение заведомо порождало бы эффект “у них дворец, у нас – сарай”. Во-вторых, никакой подражательности в Костроме как раз нет и в помине – это довольно целостная реализация того культурного стиля, который был характерен для богатой приволжской провинции в XVII-XIX вв.

Мои пространственно-архитектурные рифмы показывали именно общность моделей мышления, а как раз в архитектуре и организации пространства глубинные структуры мышления и культурные коды проявляются наиболее полно. Мне не было смысла заниматься ценностным сравнением того, что для меня имеет равную объективную ценность и национальную субъективную. Понятно, что и Берлин и Кострома для меня по своему хороши, но как русский я за жизнь Костромы отдам сто Берлинов и Пергамский алтарь впридачу. Но еще раз, не в ценностном сравнении дело, интересна именно типологическая общность.

Точно так же и с второй мыслью, что родная гопота – это истинные европейцы – с такой иронией, куда мол нашим ванькам до мальчиков со скрипочками. А между тем, невозможно “убеждать” себя в том, что является фактом: русская “гопота” – это обычная европейская гопота – белая, развязная в пределах цивилизованности, обучаемая и восприимчивая, пока её мозги не убили крокодилом или паленой водкой. Отягощенная некоторыми издержками хорошего воспитания – не думаю, что костромской гопник кинет камень на палубу идущего по Волге прогулочного катера, что запросто для гопника Берлинского. Здесь сравнивать, да еще и с подвывертом “мол куда нашей свинье до ихнего гуся” способно только рессентиментное сознание, только сознание наглухо уверившееся в абсолютном превосходстве западной формации европейца над русской формацией европейца же.

И здесь сердцевина, на самом деле, нашего спора.

Мне очень понравилась сказанная как-то Борисом Межуевым, не знаю в шутку или всерьез, фраза, что русские – это европейцы, заблудившиеся в Азии.

Ни один даже самый пристрастный наблюдатель не сможет отрицать, что до XIII века Русь была частью, причем весьма привилегированной частью единого европейско-варварско-римского (ромейского) мира. Что невозможно провести вообще никаких значимых отличий между этими мирами, за исключением того, что Русь была с одной стороны богаче, с другой вовлечена в борьбу со степью.

Постепенно в этом континууме обозначается отчуждение между восточным и западным Христианством. Но до XIII века это соревнование на равных и не на уничтожение. Сотрудничество-соперничество с постоянным чувством общности. Русь своевременно “типологически” переживала те же темы, что и Западная Европа. Например, у нас намечалась своя правовая революция – но не на основе возведенного в абсолют папством римского права, а на основе национального кнжеского законодательства – “Русской Правды”, которое совершенствовалось и эволюционировало.

В XIII веке Запад уничтожает Константинополь, а нас накрыла Азия страшным потопом, который, то ли по случайности, то ли по чьей-то злой хитрой воли, от остальной Европы отхлынул. И этот поток – это прежде всего страшное разрушение материальных и человеческих ресурсов. Разрушение вещей, гибель и угон людей, постановка огромного и великого народа с динамично развивающейся культурой на грань и за грань выживания.

И вот здесь есть несколько возможностей отношения к дальнейшему.

1. Западническая. Чаадаевская. Мы исторически ничтожны и отстали от Запада навсегда. Ее мягкий вариант – пушкинская концепция, мы прикрыли собой Европу, отстали на время благодаря недостатку просвещения, но сейчас все устаканится.

2. Евразийская. Благословлять монгольский сапог, который избавил нас от страшной крестносной и польской угрозы (стопроцентно выдуманной Гумилевым и Ко, – до 1237 борьба на западных границах была абсолютно равной и не будь татар, не было бы ни “Литовской Руси”, да и орден в Прибалтике бы не удержался). Именно монгольское влияние, жизнь под ханом, и сделало, якобы, Русь Россией. Русский царь – это монгольский хан, русская самобытность в азиатчине. Мы навсегда оторвались от европейского континуума и этим надо гордиться.

3. Третий взгляд, назовем его националистическим. Русь после нашествия много сотен лет развивалась в ненормальных, экстремальных условиях. На минимуме ресурсов, с экстремальной военной угрозой, с постоянными внешними ударами. Лишь в 1638 году, вместе с завершением строительства Великой Засечной Черты можно сказать, что борьба с монгольскими ордами была выиграна. Однако сущность этого развития была не в обазиачивании, а совсем напротив. Русь вырабатывала свой самобытный тип культуры, предназначенный к тому, чтобы сохранить свою европейскую, римско-ромейскую, славянскую (то есть северно-варварскую) идентичность в азиатском, враждебном, экстремально агрессивном окружении. Это была защита своей макрокультурной идентичности от врага, который стремился её уничтожить – уничтожить не ради какой-то великой культурной программы, которой у монголов не было, а просто чтобы не мешало.

То, что может быть названо обазиачиванием русской культуры в процессе этой борьбы – это более боевая мимикрия, освоение оружия противника (абсолютно нормальная тактика всех европейцев, оказавшихся на фронтире), это умение наших государей быть и европейскими государями и монгольскими ханами в зависимости от того, что потребно. Но то, что для поддавшихся евразийскому соблазну составило суть московского периода, было не более чем внешней оболочкой, защитным панцирем.

Сущность, самосознание русского человека, были самосознанием европейца, который вынужден использовать весь свой европейский интеллект, волю, чувство достоинства, чтобы переазиатить азиата. Великолепная книга А.А. Новосельского “Борьба московского государства с татарами в первой половине XVII века” М.Л. 1948 дает бесчисленные примеры работы этих “московских Лоуренсов”, умеющих не уронить ни своего, ни Государева достоинства перед дичайшими, жесточайшими, грязнейшими варварами. И от евразийских иллюзий, от идеи, что “Русь и Степь – одно” это описание зверских пыток, которым подвергали русских послов в Крыму, избавляет напрочь.

Невозможно отрицать, что в этой борьбе русские одержали победу. Мы сломили азиатов. Мы простерли свою власть до Охотского моря. Мы сохранили свою идентичность. Мы, несмотря на временные потери и разрыв в ресурсах выправили культурные уровни с Западной Европой 1:1.

Правда последнее, культурное выравнивание, сделано было криво – взявшись преобразовывать “византийско-монгольскую” Русь на западныйлад, Петр Великий, вместо того, чтобы вынуть чужеродное монгольское начало и привить на его место то, что наработали в западной Европе за время нашей борьбы за выживание, убил практически как раз родное, коренное для нас византийское начало, попытался ампутировать его, а вот монгольских внешних форм как раз не тронул. Получилась жесточайшая евромонголия, вместо снятия отчуждения – двойное отчуждение. И в этом смысле Именно Петр был “первым евразийцем” – именно он обозначил монгольское начало как якобы “самобытное” для Руси.

Характерно, кстати, то, что в период этой шизофрении русские добились выдающихся успехов как раз в “европейском”, а не в “монгольском” своем аватаре. Русские необычайно преуспели именно в том – технике, военном деле, искусствах и науках, что было хоть и заимствованно, но не чужеродно. Где монгольщина не перекрывала нашего развития, поскольку не имела своих заглушек. И напротив, там, где монгольские заглушки были – в социальном и политическом строе, там два столетия в Петербурге были страшным провалом.

В ХХ веке нас, однако, подбили именно образовавшиеся в процессе этой культурной шизофрении колоссальные социально-структурные диспропорции, которые дважды за одно столетие поставили нас на грань уничтожения, но мы все-таки живы.

Можно представить себе отношения русского, европейского, ромейского и монгольского начал для наглядности так:.

Догосударственная Русь: индоевропейское, славянское, североевропейское начало = варварски европейское начало.

Киевская Русь: европейское начало + римско-ромейское (византийское) начало.

Московская Русь – Российское Царство: римско-ромейское (византийское) начало + монгольское начало, существующее как в форме влияния монголов, так и в форме ненависти-отторжения их, протеста европейского сознания против монгольщины.

Петербургская Россия: [западно-]европейское начало + монгольское начало, которое в условиях вытеснения русско-европейского и византийского оказывается в роли абсурдной для него цитадели самобытности, когда “истинно русскими” оказываются, якобы, “прелести кнута” – то, против чего протестовали Пушкин, А.К. Толстой и многие другие.

СССР: мощнейший реванш монгольщины в качестве мнимо-самобытного начала, Чингисхан Ленин, Тамерлан-Сталин, сочетаемое с европейским периферийным модерном – социализмом, утопизомом и т.д., представленным в России как правило не русскими, а представителями европеизировавщихся меньшинств. Абсолютное отрицание ромео-византизма.

Современная Россия – это яйца всмятку, где находится место и неосоветизму, и панмонголизму евразийцев, и радикальной петербургщине “питерских”, и неким попыткам технологизировать Московскую Русь (то же самое атомное православие), и спекуляциям на индоевропейском, варваро-европейском наследии – неоязычество.

Тот путь, который мне видится оптимальным сегодня, я назвал бы Путем Мономаха.

Владимир Мономах рассматривался в традиционной русской политической культуре как центральная фигура, как отец-основатель русской державности. Отсюда шапка Мономаха, Мономахов трон русских царей, отсюда изображение именно его в качестве самой крупной фигуры с крестом в руках на знаменитой иконе “Церковь воинствующая”, посвященной торжеству России над Казанским ханством и победе над иноверной Степью.

В послепетровский период фигура Мономаха была почти изъята из государственной идеологии, а акцент был перенесен на св. Александра Невского – причем не в качестве “друга Батыя и Сартака выкалывающего глаза русским” (каковым его пытаются представить современные азиопцы и монголизаторы), а в качестве того, кто бил шведов на Неве, на месте Санкт-Петербурга. Поэтому сегодня мы слышали, что Мономах был велик, но чем и как – не понимаем. Напротив, вредоноснейшая западническая “государственная школа” в историографии сделала из него этакого неудачника, который не смог создать единую деспотическую державу, после которого наступила новая фаза “феодальной раздробленности”, а значит Мономах был “недостаточно прогрессивен”.

На самом деле фигура Мономаха и в самом деле представляет собой идеальное раскрытие всех тех потенций, которые несла в себе Русь в период своего “неэкстремального” развития.

Мономах был, несомненно, одной из крупнейших политических фигур Европы своей эпохи: он был внуком императора Константина Мономаха, его жена была дочерью последнего короля-англосакса Гарольда, его сестра была замужем за Германским императором Генрихом IV и, оскорбленная им, сыграла решающую роль в победе Папства в борьбе с этим императором, его дети все были в теснейших связях со всеми христианскими домами Европы. И надо понимать, что для династического сознания XI века это были не просто “понты”, это было свидетельство реального веса и могущества. Европейский вес этого государя был колоссален.

Мономах открыл и благополучно осуществил одну из самых блистательных страниц в истории борьбы Руси о Степью – эпоху Крестовых походов на половцев. Будучи интегрирован в общеевропейский континуум, зная не только из европейских и византийских источников, но и от собственно русского посланца – игумена Даниила, об успехе крестовых походов на Иерусалим, Мономах задал “идеологический дизайн” похода 1111 года против половцев именно как Крестового похода. Религиозная составляющая в нем была почти так же важна, как и собственно военная. При этом наряду с военными действиями в ход шло и мирное обращение как в городе Шарукане “и в воскресенье вышли горожане из города к князьям русским с поклоном, и вынесли рыбы и вино”. При этом Мономах задал исключительно верный тон в отношениях Руси со Степью – доминирование русских, военное торжество, подкрепленное превосходством христиан над язычниками – и, в то же время, практичность, умение использовать степняков в своих интересах.

Мономах был воплощением справедливости в государственном строительстве. Он добровольно уступает после смерти своего отца Киевский стол старшему в роде Святополку и, оставаясь фактически несколько десятилетий влиятельнейшим князем на Руси, диктуя свои идеологические и практические решения, однако не посягает на Киевский стол, не нарушает порядка в царствующем роде. При этом свои решения он умел навязать как лаской и уговорами, так и силой, при этом уделяя колоссальное внимание “пиару”, формированию общественного мнения – в Киеве, в Новгороде, среди духовенства, среди дружинников, среди князей. Другими словами, и для меня это принципиально важное, – Мономах представитель того типа политической культуры, который принципиально отличен от “деспотического” типа, восторжествовавшего у нас впоследствии под влиянием послемонгольского упрощения. Напротив, это государь, который умеет работать со сложными социальными и политическими реальностями и выковывать власть, опираясь не на упрощенный, а на чрезвычайно сложный и многофакторный социум. Быть государем по рождению и лидером гражданского общества по искусству.

Мономах, оказавшись перед лицом мятежа киевлян против покровительствуемых Святополком ростовщиков, устанавливает “устав о резах”, ограничивая ростовщические спекуляции. Именно распространение в ту эпоху в Европе запрета на рост денег, на примитивное взымание лихвы, и способствовало более совершенному развитию финансовых инструментов, в конечном счете породившему европейский капитализм. Законодательство Мономаха о закупах, ограничивавшее долговую кабалу, фактически заложило основы тех правовых гарантий, которые не допустили бы развития крепостничества, не будь, опять же, политического экстрима последующих столетий. То есть Мономах, вслед за дедом Ярославом и отцом и дядьями Ярославичами, был лидером русской правовой революции, по темпам даже опережавшей западноевропейскую.

Наконец, Мономах поразительный случай полноценной исторической личности в нашей древней истории. Он оказался блестящим писателем, автором автобиографии и поучения-исповеди. В ней он задает русским государям образ правителя следующего христианской нравственности, наделенного обостренным чувством совести и братолюбия, заботы о простом народе и ограничения произвола сильных. Несомненно это самый возвышенный идеал Государя в тогдашней Европе. При этом, это именно северо-европейский, “варварский” в хорошем смысле слова идеал, противостоящий неподвижной созерцательности идеала ромейского императора. Мономах в непрестанном движении, он постоянно охотится, скачет, воюет, и молится на коне. Он деятель, а не созерцатель. Представим себе, какой колоссальный эффект имел бы этот образ писателя, молитвенника, воина, охотника, судьи, благотворителя, если бы после катастрофы Мономахов идеал был по прежнему актуален.

Вот весьма яркая характеристика Мономаха из “Истории средних веков” Лависса и Рамбо, ценная именно тем, что дана предубежденными французами в предубежденном перед Россией и тем более древней Русью XIX веке:

“Владимир Мономах доблестный воин и неустрашимый охотник, которого киевляне позвали на свой трон, может быть не столько потому, что он умел защищать их от половцев, сколько потому, что он был защитником угнетенных и рабов… Христианская идея, не ослабив стойкости и энергии расы, смягчила ее грубость и возвысила её как идеал. Завещание Владимира Мономаха удивительно по соединению смирения и величия, милосердия и преданности долгу. “Во всей средневековой немецкой литературе, – говорит один немецкий писатель, – нет ничего, что можно было бы поставить рядом с грустным и благородным завещанием славянского Марка Аврелия”.

Другое дело, что фактически в послемонгольское время осталась память, осталось восхищение, осталось преклонение перед князем, именем которого половцы пугали детей и его победах над Степью, но его общий облик подрихтовался к облику князей послемонгольского времени, не стоящих над сложным обществом, а пытающихся наскрести хоть какие-то ресурсы в своем разоренном доме. Но заметим, что как-только возникла минимальная сложность общества, потребность в минимальном престиже, возникло сказание о Мономаховом венце. Как только Иван Грозный поднял свое крестоносное знамя, так он воссел на Мономахов трон, а за его спиной находилась икона “Благословенно воинство Царя Небесного” с Мономахом в центре.

Грозный вобще ориентировался на Мономаха как идеал. Он возобновил традицию княжески- исповедальной публицистики и борьбы за общественное мнение. Он стремился устанавливать правовые нормы для народа. Следил за редактированием летописей. Его походы превращались в грандиозные религиозные процессии. Но, увы, он не усвоил важнейшей черты Мономаха – его умения управлять сложным обществом, умением добиваться своего не насилием и пытками, а управлением мнениями и консолидацией общественной поддержки. Он не усвоил духа мономахова “антимаккиавеллизма” – и это была та трагическая разница между мономаховскими идеалами русской монархии, для которой этот князь был примерно тем же, что Людовик Святой для монархии французской, и отнюдь не мономаховской, а монголизированной политической культурой.

Если вспоминать давно мною предложенный и совершенно незаслуженно, на мой взгляд, забытый концепт “Реставрации будущего”, то идеальный проект для современной России – это Мономаховская Россия, то есть создание такой христианской, русско-ромейско-европейской государственности, противостоящей азиатчине и торжествующей над нею, опирающейся на справедливость и правовую культуру, уважение к правам народа, на личную христианскую совесть и личное достоинство государя, который были бы для нас нормой в случае последовательной реализации Мономахова идеала в сложном, не прижатом к примитивизму необходимостью экстремального выживания обществе.

Сегодня нас как ничто другое ведет к деградации примитивизированность политических и управленческих инструментов, их “монголизированный” характер, которые радикально расходятся и со сложной русской общественной средой, и с официально заявляемыми государством “европейскими ценностями и задачами”. И эта азиатская архаика политической культуры и политического инструментария ведут к тому, что власть подсознательно, а порой и сознательно стремится “монголизировать” и общество – в том числе и самым буквальным, физическим, антропологическим путем. “Упразднить” народ, упростить его, заменить его на такой, которым можно будет управлять кнутом, водкой и зомбирующим шаманизмом.

Здесь практическое столкновение русского общества и существующей системы. Им нужна примитивизация и азиатизация. Нам нужна деазиатизация и демонголизация. Им нужно развивать Чингисхана и Тамерлана, нужна коррумпированная опричнина (именно коррумпированная донельзя), нам нужно идти путем Мономаха. Нам нужна шапка Мономаха, которая, кстати, весьма своеобразна по семантике. Будучи совершенно степной, монгольской по покрою и функционалу, она была, тем не менее, символом не “монгольской” природы русской монархии, а напротив – символом победы над степью Так сказать семантической оппозицией черепу Святослава, превратившегося в пиршественную чашу печенега Кури.

Кстати, это еще один интересный момент в политическом облике Мономаха – христианин до мозга костей Владимир Всеволодович был, однако, подражателем именно языческого князя Святослава Игоревича. Он воспроизводит его образ неутомимого рыцаря, который вечно в седле, который сам сражается и охотится, который ходит в самой простой одежде. Он вступает и продолжателем его политики, как на восточном, так и на юго-западном направлениях. Борется со степняками за Дон, а с Византией за контроль над низовьем Дуная (это лишний раз доказывает, что приписываемая и древними и современными историографами “бессмысленность” этой борьбы Святослава была мнимой – Дунай входил в ареал непосредственных русских геополитических интересов и неудача в борьбе за него возможно и предопределила конечную катастрофу и опустынивание Южной Руси).

Но сейчас, конечно, самое актуальное для нас сегодня, здесь и сейчас, наряду с принципом справедливости и братства, – это завет Мономаха: “Зачем губим Русскую землю, сами между собой устраивая распри? А половцы землю нашу несут розно и рады, что между нами идут войны”.

По отношению к Азии Россия была колоссальным культурным и политическим “саркофагом”, который на столетия закрыл “утробу народов”, осуществил миф об Александре Македонском, который запер Гога и Магога в Уральских горах (кстати, любопытный факт, что Поучение Мономаха следует в летописи сразу после упоминания “заклепанных в горе Александром Македонским нечистых людей”).

Сегодня этот саркофаг треснул, ворота в горах выломаны и “утроба народов” вновь выбрасывает орды и орды прежде всего на наши города. Запад играет роль средневековых Литвы и Ордена, бьет в спину и хватает все, что плохо лежит. То, что это враг – несомненно. Но несомненно и то, что пошатнувшуюся под его ударами Русь начинает накрывать другой, более древний и более могущественный в историческом плане враг. Враг с которым не пофехтуешь на шпагах, не постреляешься на пистолетах, не посоревнуешься в оревновании спецслужб и спутников. Враг, который придет и просто с чавканьем тебя сжует.

И в этом смысле антиевропеизм, с моей точки зрения, несет сейчас двойной вред.

1. Он оказывается формой коллаборационизма. Причем самого смешного коллаборационизма. Коллаборационизма перед теми, кто лишен субъектности, кто даже бочки варенья и корзины печенья не даст. Заявления, что “Россия не Европа” вкупе с искренней верой в то, что на самом деле Россия бесконечно хуже Европы, просто мы так отстали и нас так засосала Азия, что лучше уж признать себя первыми из азиатов, чем последними из европейцев, – они ослабляют потенциал сопротивления.

2. Что еще более важно – они ослабляют внутреннюю сопротивляемость сознания. Ту самую сопротивляемость, которую русские пронесли через столетия монгольщины. Тот ясный свет преображенного христианством европейского ума, который в русских необычайно изощрился именно для выживания в чужеродной среде и превозможения ее. Проповедь азиатчины, навязывание русскому мысли что он азиат, культурного и антицивилизационного стандарта с резней баранов, пусканием в ход ножей, лживостью, подлостью и жадностью баскаков и баскачат – это попытка убийства того центра, той сердцевины, из которой исходит сопротивление русского начала окружающей нас во все большей степени кислотной среде, выбрасываемой заново из “утробы народов”.

И если я прежде говорил в основном об угрозе западнических ментальных вирусов, а теперь переключился на азиатские, то это связано с тем, что именно здесь положение наиболее нетерпимо. Антизападник у нас теперь каждая собака включая кошку. Но зачастую это антизападник именно на азиатский манер, скандирующий, что мы вместе с монголами, арабами и китайцами сейчас пойдем разрушать Лондон и Париж. То, что этот поход на Лондон и Париж начнется на Калке и Сити, продолжится сожжением Москвы, Козельска, Владимира, Рязани и Киева, а закончится где-то между ляхи и чехи, ни до какого Лондона не добравшись – об этом они не задумываются.

Поэтому Железные врата (внешние и внутренние, в своем уме) нужно затворить здесь и сейчас.

И никакой Александр Македонский нам не поможет.

Придется идти путями Мономаха, придется всё делать самим.