И может, буду тем любезен я народу,

Что прожил жизнь борясь, – не попросту скорбя,

Что в мой жестокий век восславил несвободу

От праведной борьбы, свобода, за тебя.

(Е.Евтушенко)

…И прелести кнута.

(А.С.Пушкин)

Некоторые персонажи просто в силу своего сложившегося имиджа (справедливого или нет – другое дело) невольно подвергают осмеянию практически любой тезис, вложенный им в рот.

Например, если нынешняя Госдума вздумает утвердить законом таблицу умножения, у значительной части страдающих от ее творчества граждан возникнет сильное сомнение в том, что, например, семью восемь действительно равно пятидесяти шести.

Среди других безусловных истин премьер Медведев в свое время высказал бессмертное «Свобода лучше, чем несвобода».

Казалось бы, «дважды два…» – и дальше по тексту.

И над Медведевым тогда жестоко и всласть наиздевались за бессодержательную банальщину. И совершенно напрасно. Просто потому, что свобода далеко не всегда лучше несвободы в их традиционном, либеральном понимании, несмотря на то, что вся история человечества представляет собой неутолимое стремление именно к свободе.

Свобода в ее либеральном понимании как инструмент расчеловечивания

Классический пример – сравнение советской и американской школ. Первая была и до сих пор еще воспринимается как символ проклятого тоталитаризма, жестоко насилующего хрупкие детские души, вторая озабочена преимущественно тем, чтобы ребенок (до 18 лет включительно) любой ценой (включая полное отсутствие знаний и навыков) получал от посещения школы исключительно позитивные эмоции. Результат нагляден: американская школа часто не обеспечивает своим выпускникам даже умения читать, не говоря о способности грамотно выражать свои мысли (в случае их наличия) на родном английском языке, наша стремительно нагоняет ее в этом.

Не менее убедительно и рассмотрение сферы морали. Освобождение индивида от моральных оков и ограничений не просто вызывает отвращение, но и оказывается разрушительным для физиологии человека: он оказывается просто биологически не приспособлен к определенным степеням свободы (как, впрочем, и к свободе от воздуха, пищи и других жизненно необходимых веществ)!

Одна из ключевых проблем человечества по завершении «холодной войны» тоже связана со свободой. Оказалось, что создание новых технологических принципов – это занятие сугубо не рыночное. Поставьте себя на место инвестора: приходит к Вам ученый – и Вы не понимаете ничего, что он Вам говорит. Вы понимаете лишь, что результата может и не быть, – а если он будет, то неизвестно когда. А главное, неизвестно какой.

Финансировать на этих условиях можно лишь под дулом пистолета, – именно поэтому двигателем технологического прогресса от Архимеда до Горбачева была угроза войны. Новые технологические принципы открывались в основном для военных, – а потом просачивались, иногда с опозданием на поколение (или не просачивались вовсе), в мирную жизнь.

Исчезла военная угроза – умерли страх и принуждение к выживанию – наступила свобода, а с ней и торможение технологического прогресса и, соответственно, уничтожение обслуживающих его науки и образования. Они являются не случайными искажениями, но вполне естественными следствиями современной демократии (которую Аристотель, правда, со свойственным древним грекам в отношении современных американцев снобизмом считал охлократией): нормальный человек в нормальных условиях никогда не пожертвует сегодняшним потреблением ради завтрашнего. Поэтому, определяя политику государства в условиях демократии, он просто не даст денег на исследования.

И вот получается, что дилемма «свободы» и «несвободы» отнюдь не столь однозначна, как кажется российскому символу твиттера.

А чтобы не показалось, будто «проблемы свободы» являются исключительно наследием проклятого постмодернизма, перевернувшего мир с ног на голову, обратимся к истории.

Как туземцев назначили людьми

Классическим примером большего гуманизма централизованной структуры по сравнению со структурой вполне демократической является сравнительное отношение католиков и протестантов к коренным народам Америки в ходе ее колонизации. Католики в массовом порядке не просто охотно жили с местными женщинами, но даже вступали с ними в браки, результатом чего стало появление новых расовых типов – метисов и мулатов, не говоря о новых народах (например, креолах). У протестантов подобное было единичными случаями, а обычным отношением к коренным народам было их массовое же истребление.

Задумывались ли Вы, уважаемый читатель, о причине этого?

А причина была довольно простой, хотя и крайне неприятной для традиционного либерального сознания.

Католическая церковь, осознав проблему массового столкновения с нехристианами, стоявшими на значительно более низком уровне технологического развития, выработала доктрину «человека, ходящего во тьме». В XIX веке она была гениально высмеяна Марком Твеном, но чуть раньше, в эпоху захвата колоний именно эта доктрина вынудила католиков в целом относиться к индейцам (да и жителям Юго-Восточной Азии и Полинезии) как к людям. Да, неполноценным, a priori неспособным к самоуправлению, нуждающимся в просвещении и оцивилизовывании (под которыми подразумевалось, разумеется, в первую очередь помещение их в лоно католической церкви), – но как к людям, а не как к вещам или как животным.

Так сказал глава римской католической церкви, у которого уже в то время с непогрешимостью все было в порядке.

В данном случае это решение было принято за всех католиков мира одним человеком (в лучшем случае с участием его ближайшего окружения). В рамках столь строго иерархичной и, безусловно, тоталитарной системы, как католическая церковь (понятно, что сопоставление ее, например, с нынешней РПЦ, несмотря на очевидную нетривиальность темы, не является темой настоящей работы) его приходилось исполнять безоговорочно. И, поскольку решение это принималось узким кругом лиц, не вовлеченных непосредственно в регулируемый ими процесс, – оно имело шанс быть в том числе и гуманистичным.

Совершенно иной механизм принятия решений действовал у протестантов.

Свободный и демократический геноцид

Решение об отношении к туземцам в каждом отдельно взятом случае принимал пастор соответствующей общины, исходя из ее узких и сиюминутных интересов. Эта община, как правило, на первом этапе колонизации представляла собой островок, окруженный враждебным туземным морем и отчаянно борющийся с ним за свое выживание. Это была борьба не за жизнь, а на смерть, – и расхолаживающее отношение к туземцам как к «тоже людям» было совершенно неуместным, грозящим в лучшем случае ассимиляцией общины туземцами.

Интересы коллективного выживания (не говоря о естественных предрассудках) властно диктовали каждому отдельно взятому пастору максимально возможное отстранение, обособление от туземцев, – и они, не сговариваясь, отказали тем в наличии души. В тогдашней системе координат это означало, что туземцы не являются людьми и могут истребляться наравне с дикими животными, – а сожительство с ними является столь же противоестественным, что и, например, сожительство с обезьянами. На практике это обернулось массовым истреблением, которое в смягченных формах продолжается и сейчас (например, в индейских резервациях США в силу вынужденного множества близкородственных браков наблюдается рождение исключительно высокой доли умственно отсталых людей и калек в целом).

Безусловно, выламывается из этой схемы англиканская церковь – строго централизованная и в то же время отнюдь не способствовавшая гуманистическому отношению к туземцам. Вместе с тем нельзя не отметить, что по своему духу она была протестантской, яростно антикатолической и уже потому должна была занять в столь важном вопросе позицию, строго противоположную позиции своего главного врага.

Таким образом, безусловно, более демократическая, близкая к повседневным интересам и чаяниям людей система принятия решений обернулась массовым беспрецедентным зверством, часто принимавшим характер откровенного геноцида. (Мы достаточно часто видим это в так называемых «национальных демократиях», включая истребление пленных красноармейцев в Польше, национальную политику Гитлера, а в более гуманные времена – современные режимы апартеида в Прибалтике).

В этом ряду можно вспомнить и то, например, как в демократической безо всяких оговорок послевоенной Франции стихийным репрессиям за коллаборационизм подверглось около миллиона человек, причем около ста тысяч, по имеющимся оценкам, было убито (именно «по оценкам» – потому что значительная часть репрессий, включая расстрелы, проводилась именно «гражданским обществом», и централизованного учета их не велось). Если сравнить эти репрессии с безусловно тоталитарным сталинским Советским Союзом, в котором к тому же ожесточение войны было несравнимо выше, чем во Франции (а масштабы коллаборационизма были в лучшем случае сопоставимы), – приходится повторить парадоксальный вывод: в определенных и при этом достаточно частых ситуациях демократия оказывается более жестокой и разрушительной, чем авторитаризм.

В чем же дело?

Проклятая «осознанная необходимость»

Скорее всего, в природе человека: стремясь к свободе как таковой, мы не можем освободиться от слишком многого – от своего тела до своего социума.

Понимая свободу по-либеральному – как «свободу от» – и освобождаясь сначала от действительно стесняющих нас пут, мы очень легко переходим к попыткам освобождения не от внешнего, постороннего, а от внутреннего, присущего нам и делающего нас людьми. «Свобода от» – это путь к расчеловечиванию: недаром далеко зашедший по этой дороге немецкий практик обещал именно «освободить» своих солдат от «химеры, именуемой совестью».

Еще Окуджава, глядя, скорее всего, в зеркало, горько посмеивался над братьями-поляками, – а в из лице и над всем традиционным западным, либеральным пониманием свободы:

…Не спать всю ночь – свобода?

Свобода – выбрать поезд и презирать коней?

Нас обделила с детства иронией природа…

Та «высшая свобода», за которой действительно не жалко идти всю жизнь, просто мечтая хотя бы о приближении к ней, – это совсем иное: это свобода не «от», а «для».

Свобода во имя той цели, которая заслоняет собой все. И демократия по западному образцу – не символ веры, не замена обветшалому христианству, а лишь один из многих возможных инструментов достижения этой цели.

Нашим дедам повезло: у них такая цель была, они строили нашу жизнь в борьбе со смертью.

Они победили – и нам повезло чуть меньше.

Потому что в том кризисе, в который мы (как, впрочем, и весь мир) рухнем через несколько лет, мы тоже станем свободными: задача коллективного выживания, задача сохранения своего народа и своей страны, – а значит, задача развития и прогресса, которые по своей природе бывают лишь коллективными, – подчинит себе все.

Как писали классики – «осознанная необходимость», а мой друг из армии – «как пуля в полете, свободен».Я только недавно понял, что именно все они имели в виду.Но это совсем не та свобода, о которой говорят либералы и которую они вбили нам в головы: это свобода призвания и служения, а отнюдь не любезная им свобода бегства.Отступать нам опять некуда: Земля круглая.И мы обретем свободу, обретем ее в борьбе, – просто не надо смущаться, когда либеральные клоуны с пеной у рта бросятся обличать ее как рабство у тоталитаризма.

Такой уж у них язык, такая уж у них «димакратия».