Объективности ради, следует признать, что если вождь твиттерюгенда и сделал что-то разумное, то это переименование милиции в полицию. Я писал, что не могу согласиться с этим, и писал это в память той милиции, которой быстро не стало после 1991 года. Давайте в плане воскресного чтения вспомним о ней, о милиции СССР: я вспомню свои эпизоды из жизни (которые не раз уже вспоминал), а у вас будут поводы вспомнить свои эпизоды.

Начну с пары общих слов о советской милиции. Милиционеры служили всему народу, а не деньгам или начальству, и даже по их внешнему виду это было сразу заметно. К примеру, увидеть милиционера даже с оружием самозащиты – с пистолетом, было очень трудно, поскольку, даже патрулируя, они были безоружны, редко, кто-то один из патруля мог иметь пистолет. Они служили народу и эта служба их и защищала – при появлении милиционера все безобразия прекращались и милиция занималась разбором происшествия и составлением протокола. А милиционера с оружием нападения – с дубинкой, мы не могли себе представить даже в страшном сне. Мы же не на Западе – это там люди скоты и позволяют себя бить. А мы свободные советские люди – кто посмел бы нас бить?! Что интересно, в 1966 году, одновременно с выходом Указа об усилении борьбы с хулиганством, дубинки были поставлены на вооружение милиции и, тем не менее, я никогда их не видел у советского милиционера.

С другой стороны, в городах периферии и милиционера увидеть надо было постараться. Разве что на праздники, когда у них появлялся повод надеть парадную форму, да изредка под вечерок увидишь, как по улицам медленно едет милицейский УАЗ – патрулирует, однако.

В далеком 1973 году я начал работать на Ермаковском заводе ферросплавов (Казаская ССР, Павлодарская область, город Ермак) помощником мастера в цехе №4, и на этой должности делать мне было особо нечего. Был я на побегушках при мастере Г.И. Енине и начальнике смены А.Б. Хегае. И вот как-то перед концом смены, как обычно, мастер Енин обходил печи и в зоне обслуживания какой-то печи увидел мусор. Гаррик вернулся в комнату начальников смен и поручил мне послать конкретных плавильщиков этой печи убрать этот мусор. Мелькнул вопрос: он проходил мимо этих плавильщиков, когда осматривал печь, почему сам не дал им задание? Почему не дал его бригадиру печи? Но в том далёком 1973 году меня это не смутило, я бодро пошёл на печь, разыскал тех, чьи фамилии назвал Гаррик, и распорядился убрать мусор. Указанные лица развалились на лавочке, один из них презрительно рассмотрел меня и послал на х… Однако у меня в смене было не так много заданий, чтобы я их не исполнял. Не помню подробностей, как я это сделал и что им сказал, но я поднял этих бичей с лавочки и заставил взять лопаты. При этом один из них молча и угрожающе посмотрел на меня. У меня в душу закралось некое тревожное чувство от этого взгляда, но сукин сын не предлагал мне того, что за таким взглядом должно было последовать, – выйти и разобраться один на один.

Мы работали смены «с утра», предсменное собрание было в половине восьмого, чтобы успеть позавтракать в столовой, нужно было встать в шесть, и я лёг спать ещё до полуночи. В общаге, в нашей комнате моих соседей ещё не было, и я дверь не закрывал на ключ, чтобы они, вернувшись, меня не будили (да мы её редко и закрывали). Я уже спал лицом к стене, когда в комнату зашли три урода, один из них перевернул меня за плечо на спину и спросил: «Ты Юрка Мухин?» Я спросонья решил, что меня зачем-то разыскивают по работе и, ещё не проснувшись, подтвердил. Вслед за этим последовал удар кулаком сверху по лицу, в принципе он был не очень сильный, но для меня неудачный – сукин сын бил правой, моя голова была приподнята подушкой, и удар пришёлся как бы от моего лба вниз. В результате у меня была не просто разбита губа, что, в общем-то, чепуховое повреждение, а нижняя губа была распорота изнутри зубом почти до кожи. Соответственно с меня полилось много крови, что, надо думать, смутило и этих уродов. Они быстро оттарабанили мне, что если я ещё раз попробую на работе командовать, то они меня зароют, и ушли. Между прочим, того сукиного сына, которому я днём давал задание, среди них не было, и бил меня не он.

Я сначала склонился с кровати, чтобы с меня стекла лишняя кровь не на простыни, а на пол. Затем встал и начал думать, что делать. Для начала надо было умыться, комната для умывания находилась в конце коридора, я надел брюки и обулся, но очки надевать не стал, так как всё равно их надо было снимать при умывании. Вышел в коридор, и тут случилось недоразумение – на меня налетел с кулаками какой-то пьяненький мужик в майке и босиком. Я по прошествии лет уже забыл, что он тогда решил, но я-то решил, что это один из тех, поэтому мы какое-то время молотили друг друга кулаками, пока на нём не повисла жена, а меня не оттеснили от него соседи из других комнат с криками: «Да вы же свои!» Мужик был пьяненький, а я трезвый и злой, поэтому умываться нам пришлось идти вместе.

Умылись, я надел рубашку и очки, и тут соседи по общаге мне объяснили, что били меня «местные», т.е. хулиганствующая группировка из молодёжи, родившейся в Ермаке. По этой причине они были сплочены, а жители общаги разобщены временностью своего пристанища, посему, как оказалось, местные, запугали тут всех, и творили в общаге, что хотели. Мне объяснили, что я удостоился чести – среди тех троих был сам главарь, как мне сказали, сын начальника городской милиции, а поэтому абсолютно безнаказанный. Такие группировки в то время были в каждом городском районе СССР, и в каждом селе. Они и близко не походили на нынешние бандгруппировки, и максимальное по тяжести преступление, на которое они обычно шли, – хулиганство. Правда, в драках иногда были и убитые, но в целом это были компании молодых людей, не собиравшихся становиться преступниками. Тем не менее, неприятности, как видите, доставляли и они.

Итак, эта ночка у меня началась не скучно. Я спустился на первый этаж общаги к телефону, находившемуся у вахтёрши, и вызвал милицию. Тут же со второго (женского) этажа спустились и эти уроды со смешками: «Звони, звони!» Вахтёрша, которая не имела права их пропускать в общежитие, была явно ими запугана, они развалились тут же на стульях, и по их мордам было видно, что они действительно ни в меньшей мере не беспокоятся по поводу приезда милиции. Подъехал патруль, зашли два милиционера, и тут, откуда ни возьмись, из самой общаги выскакивает ещё один урод в трико, майке и в милицейской фуражке, и отсылает патруль с уверениями, что он сам во всём разберётся.

Поднимаемся на четвёртый этаж ко мне в комнату – эти трое ублюдков и мент. Мент требует от меня написать, что произошло, а мне накануне родители прислали посылку с яблоками, так вот эти уроды расхватали яблоки, стоят вокруг меня, чавкают и пересмеиваются с ментом. Мент забрал мною написанное, сказал мне, что милиция во всём разберётся, и наконец ушёл вместе с посмеивающимися уродами. Информация о том, что главарь этой шоблы сын начальника милиции, находила своё подтверждение.

Надо было заняться и губой, я чувствовал языком, что губа распорота сантиметра на 4 и так просто не заживёт. Но я проходил медкомиссию при поступлении на завод и уже знал, где расположена городская больница, поэтому потопал туда. В приёмном покое сидели две девчушки, они меня осмотрели и вызвали дежурного хирурга – это тоже оказалась девчушка, но чуть постарше. У них на лицах долго была нерешительность, но, наконец, консилиум эскулапов решил, что губу нужно всё же зашить. Вкололи мне новокаин и приступили. Штопали они меня довольно долго и навязали такие узлы, то опухоль шрама на губе у меня, если присмотреться, и сейчас видна, а в те годы не было случая, чтобы я познакомился с врачом, и чтобы он, выбрав время, не отозвал меня в сторону и не поинтересовался – не рак ли это? Но что поделать – город был молодой, все мы были молоды и неопытны, у меня на этих девчушек никогда обиды не было. (Единственно, я с такой губой надолго разучился свистеть, и чёртов Гаррик Енин меня вечно при встречах подначивал: «А ну свистни!» Но с другой стороны, как говорится в редко используемой ныне присказке: «Для мужчин всего дороже – шрам на роже!» Девчушки мне его обеспечили.)

Утром я приехал на работу с большим опозданием и с вопросом, прежде всего, к Гаррику и Лёше: «Это что же тут такое, мать вашу, творится?!» Хегай тут же позвонил Владимиру Павловичу Березко, начальнику цеха, и Гаррик меня к нему повёл. Березко выслушал, помрачнел и позвонил В.Н. Пасюкову, исполнявшему обязанности главного инженера. Владимир Николаевич тут же вызвал меня к себе, выслушал, помрачнел, позвонил начальнику милиции, мы сели в машину Главного инженера и поехали в город. Поднялись на второй этаж милиции в кабинет начальника, тот нас ждал. Вместе с ним был и худой, седой майор, казах – начальник уголовного розыска. Я снова рассказал всю историю в подробностях, хотя, надо сказать, моя губа не располагала к красноречию. Помрачнели менты. Начальник милиции, когда я сказал, что, по мнению народа, главарь шайки – его сын, запротестовал, что у него вообще нет сыновей, и было видно, что офицеры милиции догадываются, что будет делать Пасюков (а говорил главный инженер завода с ментами очень зло), если они не примут меры. Начальник милиции тут же скомандовал майору, чтобы эти сволочи немедленно сидели в КПЗ. Пасюков поехал на завод, а майор завёл меня в комнату оперов, в ней было несколько столов, за которыми сидели два молодых опера – казах и русский. «Как они выглядели?» – спросил меня начальник угро. Я начал подробно их описывать – не надо было им мои яблоки жрать – я их хорошо запомнил.

– Не надо, – остановил меня майор, – мент был рыжий казах?

– Да.

Опера деловито встали, достали из сейфа кобуры, прицепили их на брючные ремни под пиджаки и вышли. А я написал заявление.

– Слушай, – сказал мне майор, сочувственно глядя на мою губу, – ты, наверное, не завтракал, иди, постарайся пообедать, а через часик придёшь на опознание.

Я скептически воспринял этот «часик», но город маленький, и если я и жевал медленно и ходил не спеша, то всё же вряд ли отсутствовал больше часа. Возвратился в милицию, поднялся в комнату к операм, в ней сидел один из них со скучающим видом. При моём появлении обрадовался, усадил меня за один из пустых столов и позвонил. Сержант привёл одного из моих обидчиков.

– Этот бил? – спросил опер.

– Да.

Опер усадил подозреваемого за стол, стоявший напротив стола, за которым сидел я, положил перед ним чистый лист бумаги и шариковую ручку, встал у того за спиной и начал диктовать «шапку»: «Начальнику Ермаковского городского отдела внутренних дел…», – одновременно глядя подозреваемому поверх плеча, правильно ли тот пишет. Покончили с формальностями, и опер скомандовал:

– Теперь пиши подробненько всё, как было.

– Не помню, – заупрямился сукин сын.

В Днепропетровске я неоднократно слышал, что в милиции бьют каким-то специальным способом – так, чтобы у подозреваемых следов не оставалось. Говорили про мокрые простыни, про мешочки с песком и т.д. Если это и правда, то до города Ермака эти хитрые штучки явно не дошли. Опер немедленно и очень резко нанёс удар как-то сверху и настолько сильно, что парень, ударившись лицом о стол, разбил нос. С него начала стекать кровь на листок с его писаниной, опер терпеливо подождал, пока она перестанет течь, выбросил листок в корзину, положил новый и снова начал диктовать: «Начальнику Ермаковского…» – и так дошли до места, с которого опер скомандовал: «Теперь пиши всё и подробненько», – и у подозреваемого провалы в памяти как рукой сняло – он торопливо начал писать. Опер давал советы: «Всех, кто был, напиши…, клички не надо – фамилии…» – и, наконец, продиктовал: «Написано собственноручно, подпись».

Сержант увёл несчастного, а опер начал деловито подшивать его показания в папочку. Я наивно спросил:

– А остальных поймали?

Опер удивлённо взглянул на меня.

– Да они уже давно во всём признались, сейчас с ними там внизу дежурные занимаются.

Я деликатно не стал уточнять, что кроется за загадочным словом «занимаются», поскольку, как мне кажется, понял его правильно. Тем не менее, я полагал, что по такому преступлению должно было быть возбуждено уголовное дело как минимум по статье о хулиганстве, но по опыту Днепропетровска думал, что следствие должно длиться довольно долго, а посему спокойно ждал, когда меня вызовут в прокуратуру. Однако дней через 5 кто-то в общаге мне сказал, что местные на меня обозлены, поскольку из-за меня их главаря и остальных посадили на 15 суток. Теперь уже я страшно обозлился, поскольку меня не успокоило даже сообщение о том, что рыжего мента в тот же день выкинули из МВД и посадили на 15 суток вместе со всеми. Пошёл в милицию, там мне эти сведения подтвердили, пошёл в прокуратуру и написал заявление на милицию. Спустя неделю или две получил оттуда официальный ответ, что «так суд решил», и прокуратура не видит оснований вмешиваться. Надо было бы жаловаться выше, но штука в том, что губа уже зажила, хотя и некрасиво, а злость прошла.

Позже я понял, что менты поступили мудро – не по закону, а по понятиям. Тюрьма оступившимся, но умным, ничего не даёт, а из подлых дураков делает преступников. С другой стороны, мне в этом городе жить, город маленький, и зачем мне в нём нужна была слава, что из-за меня какие-то молодые парни сели в тюрягу? Потом – что я сам, что ли, глупостей не творил, чтобы иметь к кому-то особые претензии за их глупости? Тем более, как показала жизнь, менты мне гарантировали такую защиту, что ого-го!

Спустя пару месяцев сталкиваюсь я в городе с тем самым главарём, и он мне выдаёт, что честные, де, фраера в ментовку не обращаются, а решают дела между собой и т.д.

– Ах ты, сука! А вы что, меня не втроём били, а один на один вызывали? За тобой твоя шобла стоит? – спрашиваю я главаря.

– Стоит! – с гордостью подтверждает тот.

– Так вот, и за мной стоит моя шобла – менты. Я им налогами зарплату плачу, а посему в любой момент могу им свистнуть. Так, что дальше будем иметь дело шоблой на шоблу. Усёк?

Главарь потужился сделать презрительный вид, но довольно кисло у него это выглядело. Мы расстались.

А по весне я как-то пошёл на танцы, пригласил незнакомую девушку и вижу, что в углу, в котором толпились местные, какое-то недовольное шевеление. Выхожу с танцев её проводить, и тут на меня налетает какое-то пьяное мурло, не успел я пару предварительных слов ему сказать, как его тут же схватили местные и оттащили от нас. Так я почувствовал, что моя шобла – милиция – сделала меня своим «авторитетом», и слабо было их шобле против моей шоблы тягаться. И за 22 года жизни в Ермаке у меня не было ни единого инцидента с мордобоем. Без моей инициативы, разумеется, а вот в отпуске случай был, но он тут не к месту.

Потом я множество раз рассказывал эту историю коллегам с разных заводов, и никто не вспомнил у себя ничего подобного, так что сам по себе этот случай можно не принимать во внимание. Всё объясняется молодостью города и глупостью местной хулиганствующей группировки, которая, легко запугав разобщённых приезжих, вдруг решила, что вполне способна распространить своё влияние и на завод – организацию, защищённую, помимо администрации, профсоюзом, комсомолом и, главное, парткомом. Я ведь подключил всего один из этих четырёх ресурсов, администрацию, и менее чем за сутки закончил все претензии хулиганов на власть. Не было бы меня, нашёлся бы другой.

Кстати, тот бич, которого я заставил убрать мусор, и который упросил приятелей меня избить, потом всю жизнь при встречах старался отвернуться, оно и понятно: побоялся сам разобраться со мной, а его приятелям за его трусость менты (с перепугу, что дело дойдёт до партийных органов) отвалили от души. А вот с тем, кто меня ударил (я помню, как его зовут, но нужно ли это его детям?), мы впоследствии имели нормальные отношения, и даже своеобразные.

В Днепропетровске я курил днепропетровскую «Приму», а в Ермаке «Прима» была карагандинской и на мой вкус паршивой. Стал курить алмаатинский «Беломор», вполне приличный. А тут как-то наш ОРС (отдел рабочего снабжения – торговое предприятие завода) завёз контейнер кубинских сигарет «Рейс», и я перешёл на них. Сигареты были качественные, табак отличный, но сигарный, т.е. очень крепкий. Я смеялся, что это очень выгодные сигареты. Во-первых, они стоили 15 коп. за пачку, а советские и болгарские сигареты с фильтром – от 30 до 40 коп. Во-вторых, из-за непривычной крепости, их никто не просил закурить, и я долго думал, что вообще единственный в городе, кто их курит. Но оказалось, что их курил и мой давнишний обидчик. Докурили мы с ним этот контейнер и снова перешли на «Беломор», но тут меня стали гонять в командировки, и я из каждой поездки в Москву и в другие крупные города начал привозить запасец «Рейса» или «Монтекристо», или «Упмана», или «Портагоса» – блоков по десять. Несколько блоков держал на заводе и при встрече в цехе с этим знакомцем всегда совал себе в зубы одну сигарету, а ему отдавал остатки пачки – разговеться отличным куревом. Он работал сначала горновым, а потом бригадиром печи. Неплохой мужик, а что было бы, если бы я добился, чтобы он сел?

Такая вот была организованная преступность… И такая вот была милиция.

И ведь она была уже гораздо хуже, чем при Берии!

Как-то бывший министр строительного, дорожного и коммунального машиностроения СССР В.И. Чудин рассказал мне свою историю. Во времена Ежова у него был осужден отец, а в 1945 г. сам будущий министр окончил школу и уехал из родного Алтая в Москву поступать в МВТУ им. Баумана. Успешно сдал экзамены, но в списках принятых себя не увидел. В отделе кадров его направили к «куратору» МВД в этом училище. «Куратор» сообщил, что сына сидящего в лагерях врага народа они принять в институт не могут. Парень вернулся домой, но неожиданно из заключения приехал его реабилитированный отец. Спустя несколько месяцев, от «куратора» МВТУ пришло письмо с документами парня и сообщением, что по этим документам он может немедленно поступить в любой вуз СССР. И действительно, парня приняли в местный институт, хотя там уже началась зимняя экзаменационная сессия.

Министра и меня, людей с опытом работы в СССР образца 60-80-х гг., поразили в этом случае не факт реабилитации и счастливый конец истории, а то, как действовал аппарат МВД при Берия. Ведь «куратор» запросил справку об отце абитуриента, но там, где ему эту справку дали, это запомнили, и когда пришло решение о реабилитации, то не поленились сообщить эту новость «куратору» в МВТУ, а тот не поленился собрать документы парня, подготовить письмо и отослать! С позиций наших с министром знаний работы госаппарата СССР от Хрущева до Горбачева, это было уже немыслимо!

Я же рассказал собеседнику такую историю. После войны мой отец пополам с товарищем ежегодно покупали и резали к Новому году свинью, но из экономии покупали они ее живой в глухих селах. В начале 50-х, когда отец вез купленную свинью в кузове грузовика, она развязалась и сбежала из автомобиля где-то на участке дороги в 100 км. Отец обратился в наше 7-е отделение милиции города Днепропетровска, и милиция свинью нашла! То есть, на участке в 100 км от Днепропетровска участковые милиционеры прошли по всем дворам сел и населенных пунктов и нашли, у кого во дворе свиных голов прибавилось. Отец с товарищем съездили в это село, там закололи беглянку, поделились мясом с нашедшим ее колхозником, остальное привезли, благо уже были морозы.

Сегодня менты и убийц не ищут, а тогда по такому пустяку не ленились работать!

О чем разговор: «розовые лица, / револьвер желт, / моя милиция – меня бережет!»

Вечная тебе память!