95-летие Александра Исаевича Солженицына дает повод вспомнить о встречах с великим русским писателем и о преподанных им уроках.

27 мая 1994 года авиалайнером из Анкориджа, приземлившимся в аэропорту Магадана, после двадцати лет изгнания Солженицын, самый значительный русский писатель ХХ века, вернулся в Отечество.

Его высылали на Запад, а он замыслил возвратиться с востока. Александр Исаевич не спешил – целых 55 дней длилась дорога из Владивостока в Москву со всеми многочисленными остановками и встречами в попутных городах и селах. Писатель как будто не мог надышаться воздухом России, наговориться с людьми, набраться впечатлений. Пять недель на устройство и отдых в Москве – и снова в путь, теперь на родной ему юг, в Ставрополье, Ростов. Оттуда Солженицын заехал на пару дней в Воронеж.В гости приезжают к родным и друзьям. И хотя до этого Солженицыну, по его словам, доводилось бывать в Воронеже только проездом, но и здесь нашлись люди, поддержавшие писателя в годы гонений и травли. Они и встречали Александра Исаевича ранним утром 4 октября на железнодорожном вокзале.

Один из них – поэт Владимир Гордейчев, не побоявшийся послать в конце 60-х автору «Ивана Денисовича» слова уважения и поддержки. Тогда этот поступок стоил Владимиру Григорьевичу должности ответственного секретаря областной писательской организации. Пришел на вокзал и пожилой, убеленный сединами человек – Дмитрий Федорович Кулаков, товарищ Солженицына по «шарашке», описанной в романе «В круге первом».

В первый же день Солженицын был приглашен в мэрию. Мы с женой решили пойти (встреча была полузакрытой). Началось с курьеза. Только мы вошли в вестибюль мэрии, как стоявшие там служащие начали поправлять галстуки, всё смолкло и подтянулось, а одетые в парадное милиционеры стали по стойке «смирно». Сам градоначальник Анатолий Гольц метнулся навстречу и, крепко взяв под руку, запел на ухо:

– С приездом! Так ждали, так ждали! Все в сборе! Вот сюда, пройдемте, ступеньки!

Что за притча! Откуда такое внимание к скромному журналисту? Так под ручку поднялись до второго этажа, пока я, наконец, обо всем догадавшись, не прервал любезного мэра:

– Извините, вы, похоже, не за того меня принимаете.

– Да за кого же еще? Так ждали! А впрочем, постойте…

Гольц отстранился от меня и, глянув с расстояния, вскричал:

– Что за чёрт! Так вы не?.. И точно ведь обознался, вы и моложе…

– Да вон он стоит, встречайте же наконец! – показал я рукой вниз, на сиротливо переминавшегося у двери с портфельчиком Александра Исаевича.

Так обманула мэра моя борода, еще густая и темная в ту пору, действительно придававшая некоторое сходство с Солженицыным. Ну а жена, стало быть, сошла за Наталью Дмитриевну. Из-за этой-то бороды в те дни и на улице некоторые горожане обознавались, подходили знакомиться, приглашали в гости. Впрочем, радоваться тут особенно было нечему: всё же Александр Исаевич почти на тридцать лет меня старше. Но выглядел он в свои 75 лет вполне бодро, даже, я бы сказал, молодцевато, ничего стариковского ни в фигуре, ни в походке, ни в манере говорить у него тогда не было.

Это шло, несомненно, от духовной силы, внутренней свободы и независимости. Так и должны выглядеть люди, поправшие смерть, насилие, получившие право учить людей не от власти, а от собственного опыта жизни.

– Ваш город центральный в России, очень своеобразный, можно сказать, узловой, – говорил Солженицын в мэрии. – Мне важно узнать, что тут у вас происходит, какие у людей настроения.

Приглашенные городские чиновники выступали в привычном жанре отчетов перед начальством: всё хорошее объясняли своим персональным усердием, неудачи и трудности сваливали на «отсутствие законов и общее неустройство». Александр Исаевич хмурился, но старательно строчил что-то в блокноте.

На другой день состоялась встреча с жителями города. Солженицын поставил условие: пускать всех, без всяких ограничений. Огромный зал был полон. Писателя встретили аплодисментами. А вот между собой записные активисты не терпящих друг друга политтечений не смогли поладить и на вечере: захлопывали выступающих, кричали, шумели. Дошло до драки на сцене у микрофона. Александру Исаевичу пришлось вставать и собственноручно растаскивать сцепившихся ораторов, как некогда в лагере, бывало, он разнимал подравшихся зэков.

– Вот пример того, как мы распустились за эти семьдесят лет, – сказал с укоризной писатель. – Давайте же слушать и стараться понимать друг друга, чувствовать себя соотечественниками.

Немало горьких и справедливых слов сказал он в заключительной речи о нравственном состоянии нашего общества, о том, что мешает подлинному духовному и экономическому возрождению страны.

Для того чтобы понять суть того выступления Солженицына, следует вспомнить атмосферу того времени, наэлектризованного острейшими политическими и идейными схватками, разрядами столкнувшихся друг с другом социально-экономических систем – старой и нарождавшейся новой, глухим недовольством народа начинавшимся криминально-олигархическим произволом, «прихватизацией» всего и вся, в том числе и самой «демократической» власти.

«Солженицын показал пример несуетного поведения в момент наивысшего общественного нетерпения, и потому его физическое возвращение домой пришлось как раз вовремя: остыла горячка ожидания («приедет», «возглавит», «рассудит»), осталось позади опьянение гласностью, рассеялся псевдодемократический туман. На смену романтической, хмельной эпохе пришли продажность и цинизм. Самое время, чтобы заговорить о национальном самосознании, исторической памяти, моральной ответственности; самое время, чтобы начать кропотливую работу», – пишет Людмила Сараскина, автор наиболее основательной биографии нобелевского лауреата.

Однако не о «национальном самосознании» думалось новым хозяевам жизни, всякое напоминание о «моральной ответственности» было им как острый нож к горлу.

Сама перспектива присутствия в стране писателя, призывавшего «жить не по лжи», многим отравляла существование. «Жить не по Солженицыну!» – такой «альтернативный» девиз накануне приезда писателя бросила в массы одна из столичных газет, выразив тем самым жажду «новых русских» действовать и дальше без оглядок на мораль, с правом на бесчестье, так, чтобы вокруг никто и ничто не посмело колоть глаза.

Ждали возвращения Солженицына и боялись, что явится стране подлинно моральный авторитет, действительно совесть нации, обнаружив тем самым духовное и идейное убожество партии власти.

Следуя по Транссибу, останавливаясь в городах и поселках, Солженицын выступал в особом, «вечевом», по слову Б. Можаева, жанре. Он обращался к людям с просьбой выйти и сказать о главном – что, по их мнению, нужно сделать для возрождения страны, для улучшения жизни. Обычно выступало человек пятнадцать-двадцать.

И только потом слово брал сам писатель. Постепенно втягиваясь в проблемы, он все более загорался, говорил образно, горячо. Мигом пролетали два-три часа захватывающего действа… «По сравнению с этим заседания нашей Думы – жалкий и скучный лепет младенцев», – писал один из сопровождавших Солженицына журналистов.

Тысячи людей приходили услышать слово писателя. Ему жаловались, его упрекали, его побуждали выступать, от него требовали объяснений, но всё происходившее было подлинным, от души. Русская провинция оказалась той самой аудиторией, с которой можно было говорить на одном языке. Солженицын назвал его языком боли.

«Что слышно об Александре Исаевиче?» – такой вопрос, по слухам, Ельцин в те дни задавал чуть ли не каждое утро. И однажды добавил: «Солженицын будет на нашей стороне, это мощное оружие». Но первые же шаги писателя по русской земле поставили президента в тупик.Патриот и антикоммунист, Солженицын говорил правду без оглядки на власть и оппозицию, называл режим «мнимой демократией», ставил тяжелейший диагноз: «Народ у нас сейчас не хозяин своей судьбы. А поэтому мы не можем говорить, что у нас демократия. У нас нет демократии. Демократия – это не игра политических партий, а народ – не материал для избирательных кампаний».

1994-й, напомню, был первым годом, когда страна жила по новой Конституции, когда президент победил всех своих врагов и ему уже не мешал Верховный совет. Но радости от того у народа не было: шла преступная приватизация, породившая олигархию, финансовые пирамиды, залоговые аукционы, жуликов неслыханно крупных размеров, захваты и переделы собственности, заказные убийства и прочие отличительные признаки дичайшего капитализма.

Страна катилась к неведомой бездне, а Солженицын, способный видеть дальше и глубже, начал писать книгу «Россия в обвале».

И на юге России, куда Александр Исаевич отправился с женой после непродолжительного обустройства в Москве, и позже у нас в Воронеже он продолжал «секретарствовать», то есть слушать людей и записывать их вопросы. «Я сейчас объезжаю страну, чтобы лучше понять ее общие и местные проблемы, потому прошу вас поднимать вопросы не личного, но общего значения, имеющие интерес для всей России», – говорил Солженицын. Зал поначалу терялся, повисало тягостное молчание, затем публика понемногу освобождалась от скованности и тянулась к микрофонам.

В вестибюле воронежской гостиницы «Дон» Солженицын устроил общественную приемную, где несколько часов принимал людей с просьбами, бедами, вел задушевные разговоры о будущем и насущном. Каждый день выслушивал по 25–30 человек. Многодневное сердечное общение с народом «один на один», поверх всех барьеров – официальных и неофициальных – помогло писателю понять узловые проблемы времени, ощутить боль народа.

Но насколько актуален Солженицын в наши дни? Надо ли вспоминать его уроки и предостережения? Как сказать… Задайте себе сначала такие вопросы: «Стали ли мы жить не по лжи?», «Обустроена ли Россия?», «Вышла ли страна из обвала?» Сами тогда и поймете.