Обстоятельная дискуссия требует определенной совокупности условий. Прежде всего, соглашения участников о том, что дискуссия состязательна и ни у кого из участников нет никаких предварительных преимуществ, форы. Следует перед началом также договориться, по возможности, о единстве места и времени, что вытекает из первого пункта.

Так, проведение такой дискуссии, как теннисный матч, требует единого огороженного пространства – корта, разделенного на две равные по площади половины. Никакого тенниса ведь не будет в случае, если один игрок займет пятачок в четыре квадратных метра, а другой – поляну размером с добрую дюжину соток. Точно так же и в случае, если один игрок производит подачу в Австралии, другой принимает ее в Гренландии, если один наносит удар в два пополудни, другой, поскольку не нашел больше времени, отвечает ему в десять вечера.

Можно было бы кардинально рассориться уже на этом моменте, в досудебном порядке. Уважаемый профессор Кондрашов, автор статьи «Письмо в редакцию: почему я не православный», мог бы сказать так: «Вот, сама возможность нашей полемики обеспечена тем, что в свое время древние греки обратили внимание на феномен природного магнетизма. Да, просто посмотрели, как кусок некоей породы притягивает железные предметы. Трактовали поначалу как присутствие души в камне, но со временем стали относиться к этому вполне рационально, почитайте Лукреция. На исходе Средних веков магнит стали использовать в компасах – не рассчитывая на одну Божью помощь, а то кто его знает, как в открытом море. А иначе так и плавали бы каботажным способом, вдоль побережья. Фарадей, знаете ли, открыл закон электромагнитной индукции – только не уверяйте меня, будто он по пять часов в день читал псалмы. Во-первых, этого не было, а даже если бы и было, то статистика точно может вам сказать, что никакой зависимости между количеством псалмов и продуктивностью мозга не обнаружено, читайте серьезную научную периодику. Норман Винер…»

Я прошу прощения – но профессор задал именно такую интонацию беседы, каковую едва ли он себе позволил бы при обсуждении проблем в рамках научного сообщества.

Я хорошо знаю, что в ответ ему многие сочли бы нужным заметить с печальнейшей укоризной: «В не столь давнее время наша дискуссия могла бы состояться только в одном помещении – в лагерном бараке, на нижнем ярусе шестиэтажных нар из неструганых досок, в те немногие минуты досуга, которые выпадали на долю свободных по природе людей, обращенных в самое низменное рабство во имя идеалов всеобщего торжества социального счастья, рассчитанного по единственно верной научной методике.

И так происходило по той причине, что некоторые чрезмерно деятельные субъекты не постеснялись договорить до конца те идеологические предпосылки, которые лежат в основе как либерального, так и научного мировоззрения. Больше того, они в своей одержимости не остановились перед тем, чтобы осуществить этот концептуальный перекос на практике, не шелохнувшись сердцем по поводу неисчислимости жертв, подлежащих принесению на алтарь безумия».

К счастью, стороны по умолчанию воздержались от подобного предварительного раунда выяснения отношений.

Разум и нравственность – точка единства

Однако нужно сказать, что подлинный нерв противостояния дает о себе знать уже в таком предположении об условиях возможности дискуссии. Дело вовсе не в том, что одна последовательность утверждений истинна, другая ложна, или одна из них недостаточна, или они обе восполняют друг друга.

Научное знание и нравственный закон: за каждым из них автономная правда, своя и только своя закономерность, однако в автономном режиме отъединенности друг от друга они существовать не могут. То, что наука творится людьми и в силу этого не может быть отделена от проблемы нравственного суда, очевидно. Но и этическая норма не может быть чистой абстракцией, люди поступают, в согласии с ней или ей вопреки, в мире, который так или иначе познаваем.

Больше того, человек не просто познаёт мир, он еще и знает о своем знании. Даже когда мы говорим, что выбираем добро и зло сердцем, то все равно подразумеваем, что сердце обладает именно особым знанием, а не неведением. Сердце поверяет разум, но не изгоняет его. Из этого следует, что знание необходимым образом входит в систему нравственных требований и ее формирует.

Стало быть, за разностью научной и этической сферы необходимо должно стоять некое единство. Причем не просто единство как «дискуссионная площадка» разума и сердца, невесть откуда взявшихся. Нет, речь должна идти о единстве происхождения категорий разума и нравственной нормы.

Конечно, такое единство для нас представляет проблему, как для верующих, так и для неверующих. Может быть, в наших силах только поставить об этом вопрос. Все большие философские системы содержали в себе такое вопрошание как один из своих главных приоритетов.

То, что для профессора Кондрашова подобного вопроса не существует, весьма заметно бросается в глаза при чтении его отповеди в адрес Православной Церкви.

Личные претензии или научное исследование православия?

Вывод об этом можно сделать вовсе не из длинного перечня его фактических претензий к религии вообще и Православию в частности. Этот список – может быть, автору действительно кажется, что он своими доводами сокрушает оппонентов, – представляет собой, тем не менее, не больше чем производное от общей его позиции.

Ведь уважаемый профессор берется судить Церковь с двух судебных трибун сразу – точнее с трех: с трибуны либеральных ценностей, с трибуны естественной науки и, наконец, с трибуны собственной личности. О последнем свидетельствует сама уже постановка вопроса – «почему я не приемлю православие».

Конечно же, профессор не поставит это «я» с большой буквы. Вряд ли у него есть такие внутренние претензии. Тем не менее, ему отлично известно, что в научном обсуждении включение личности автора в качестве значимого фактора рассматриваемой проблемы считается некорректным. На научном религиоведческом симпозиуме, пожелай он сделать доклад, ему пришлось бы сформулировать тему и вести изложение так, чтобы личные пристрастия и предпочтения автора остались за скобками.

То есть, в научном формате необходимо было бы сначала говорить о том, что такое Православие в той мере, в какой оно подлежит научному изучению. Профессору, каким бы закоренелым поборником естественнонаучного подхода он бы ни был, пришлось бы считаться с тем, что наука о феномене религии возникла не вчера, у нее сложились свои определенные критерии и принципы. Публицистические по своему происхождению слоганы, вроде «религию придумали жрецы для достижения власти», давно уже на порог подлинно научного исследования религии не пускают.

В нашем случае формат изначально как раз публицистический, позволяющий несколько более свободный тон. Однако профессор, по существу, совершает подстановку – заявив тему как личное отношение к предмету, он не ведет дальнейшую аргументацию, отталкиваясь от личного опыта общения с Православием, с верующими людьми, с клириками и апологетами. Нет, он тут же прибегает к надличному авторитету естественной науки (которую он уполномочен представлять по своей квалификации) и общечеловеческих ценностей (где его изначальный авторитет совсем не очевиден).

Подлежит ли Православие суду только этой юрисдикции, профессор выяснить не пожелал. Ведь тогда с неизбежностью встал бы вопрос, который автор совсем не склонен задавать – что такое Православие само по себе.

Может быть, общая научная методология в принципе не предполагает исследования чего бы то ни было с точки зрения того, что оно есть само по себе – наука рассматривает только его проявления, производя дальнейшую свою работу по анализу, обобщению и систематизации уже над ними.

Но в данном случае «предмет» таков, что имеет свой собственный голос, свою собственную точку зрения, по которой вопрос о его бытии имеет значение первостепенное. Церковь заявляет о себе как о Теле Христовом не в качестве паспортизации среди других явлений, но в качестве своего сокровенного существа, в качестве своей онтологической первореальности. И это собственное осмысление Церкви любая наука должна принимать во внимание первостепенное – как то, за чем предполагается внутренняя законченная самооправданность учения и практики, присутствующая в каждом действии и слове Церкви. По крайней мере, она на это притязает.

По сложившейся практике мы, условные научные работники, рассматриваем тот же I Вселенский Собор, который упоминается в статье, в такой последовательности: вот, перед нами историческое событие, суть которого состояла в том, что собрались авторитетные представители организации, считающей себя зримым воплощением своего божественного основателя, для выяснения вопроса о том, входит ли этот основатель в число сотворенных существ или он по своей природе абсолютен и к сотворенному миру несводим.

Первый наш научный вопрос: почему это стало актуальным для членов этого сообщества с их собственной точки зрения, какие различия в понимании его основных устроительных принципов вытекали, по их мнению, из двух возможных решений обсуждаемой проблемы. И только затем мы ставим – в предположительном ключе! – вопрос о том, возможны ли были иные интерпретации базовых нормативных текстов данной организации (Священного Писания) на тот момент, какова степень влияния внешних обстоятельств на подготовку и проведение собрания и т. д. И уж в последнюю очередь – как это можно оценить с точки зрения современных представлений по проблеме.

За исключением последнего пункта – именно так профессор Кондрашов выстроил бы свой объективно-научный подход к осмыслению, скажем, заседания Палаты Представителей Конгресса США по вопросам реформы здравоохранения, предложенной Президентом Б. Обамой. Он постарался бы при этом не выказывать своих личных партийных пристрастий. Свою личную точку зрения он изложил бы потом, когда все удостоверились бы, что автор адекватно понимает суть проблемы и способен осмысливать ее в широком контексте.

Методология, по которой он выражает свою позицию по отношению к Православию, и конкретно к Русской Православной Церкви, таким принципам не отвечает. Это нужно констатировать по существу, а не по вольной форме изложения.

Стоит ли искать Бога в потустороннем мире?

Сам автор говорит, что четыре компоненты, по которым он будет оценивать Православие как высокоразвитую религию, представляют собой наиболее удобное подразделение. «Удобное» для него самого, может быть, для некоторых читателей. А для самих православных верующих?

Вот эти четыре направления:

1. Утверждения о свойствах потустороннего мира,
2. Утверждения о свойствах материального мира,
3. Этика – утверждения о том, что хорошо и что плохо,
4. Практика – что реально творят последователи данной религии.

На первый взгляд, это может произвести впечатление убедительное. В самом деле, религия как-то имеет дело с «потусторонним» и «материальным» мирами, с выбором добра и зла, с жизненным деланием по вере. Встречные вопросы – не будут ли тщедушными придирками к тому, что ясно и здраво?

А вот надо придираться, надо.

Тут ведь огромный набор подспудных утверждений, которые вовсе не настолько бесспорны, чтобы их признавать самими собой разумеющимися.

Почему это мир, в котором мы живем – «материальный»? Т. е. описуемый закономерностями, работающими в отношении того, что мы так или иначе можем воспринимать чувствами? Профессор Кондрашов не готов признавать факт чуда по сию сторону универсальной завесы, загораживающей материальный мир – видимо от «идеального», но об этом ниже, – и у него был предшественник в русской литературе.

Базаров, как известно, не готов был признавать факт «загадочного» взгляда Анны Одинцовой и наставлял Аркадия: «Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду? Это все романтизм, чепуха, гниль, художество. Пойдем лучше смотреть жука». Может быть, наука продвинулась за полтора столетия настолько, что теперь уважаемый профессор даст исчерпывающее объяснение по этому казусу, но все же у каждого останется тень подозрения, что не все так просто…

Да, так помимо «материального» мира есть еще и «потусторонний». Не иначе, идеальный? Вот мы возьмем саквояж и отправимся в долгий путь – на базар расхожего и давно изжитого в науке понимания философа Платона, будто бы учившего о «надмирных» идеях. Конечно, профессор Кондрашов об этом прямо не говорит, но ведь как-то же надо понять, что означает выражение «свойства потустороннего мира», если он принципиально недоступен научному познанию и описанию – что автор не отрицает.

Такая формулировка, равно как и приведенная автором интерпретация, даже по великой натяжке не отвечает христианскому богословскому пониманию отношения Бога и мира – а именно его профессор пытается воспроизвести, ведь как им заявлено, «православие о потустороннем мире».

Бог вовсе не «наиважнейшее» в каком-то непонятном и неописуемом пространстве, про которое только и можно сказать, что оно не здесь. Это как раз пункт отличия христианства от язычества, где мог быть «мир богов», чуть ниже «мир демонов», «мир героев» и т. д. Никогда уважаемый профессор не услышит на христианском богослужении словосочетания «мир Пресвятой Троицы», «мир по ту сторону, идеже Бог испомести ся» и т. п.

Отнюдь это не случайно – ведь основное и важнейшее, что говорит о Боге православное вероучение, характеризует Его не по месту, времени, причине или веществу, но по бытию. Бог и есть самое бытие, заявляющее о себе неущербно «Я есмь Сущий» (Исх 3, 14). И эту Его «бытийность» надо понимать как одновременно и надмирную, и присутствующую в мире, «везде сущую и все наполняющую».

Бытие – это то простейшее, что не требует для своего самосвидетельства никакой дополнительной информации о той или другой стороне чего-то. Но также бытие есть то, чему все причастно в самом существенном смысле, поскольку без такой причастности ничего не существует, ни материального, ни смыслового.

Наука не обязана исходить в своих гипотезах из бытия как такового и из бытия абсолютного. Но она обязана точно описывать то, что доступно ее наблюдению. Богословие Православной Церкви никаким церковным уложением не засекречено, к нему нет секретных эзотерических протоколов, вот почему-то в статье уважаемого профессора с самого начала все поставлено с ног на голову.

Заповеди без чудес

Если в отношении первых двух пунктов автор, очевидно, вынужден был вести разговор с голоса естественнонаучного разумения, то два последующих он не мог изложить иначе как с подачи либерального представления об этике и истории. Оно, это представление, собственно, и оформилось во многом через противостояние церковному вероучению.

Так, приводимая автором точка зрения, согласно которой «основой любой христианской этики должно было бы быть учение Иисуса» – судя по дальнейшему тексту, замкнутое на Нагорную проповедь – могла возникнуть только при стремлении некоторых христианских ученых выработать такую версию богословия, которая отвечала бы духу своего времени, второй половины XIX века. С публикой, которой столь доходчиво Базаров разъяснил, что сверхприродного не бывает, уже невозможно было всерьез говорить об описанных в Евангелии чудесах. Но вот исключили из Нового Завета всю тему чудес – что осталось?

Довольно-таки глубокое заблуждение думать, будто «заповеди» в таком случае сохранят свое непреложное значение. Вот Иисус сказал мне, что брату моему, согрешающему против меня, нужно прощать «до седмижды семидесяти раз» (Мф 18, 22). Здесь два связанных послания – мне не просто необходимо вести бесконечный психологический тренинг над собой, но и не переставать видеть в человеке брата, что бы он ни делал против меня.

Но если я воспринимаю слова Христа только как отвлеченное правило, и мне, вообще говоря, может быть безразлично, сказал ли это Христос или кто-то другой, – то смогу ли я задать вопрос о том, что такое бесконечное прощение ближнего с точки зрения бытия, утверждаю ли я себя в бытии через прощение или все равно все пойдет прахом? Каждодневно умаляя себя – приобретаю ли я что-то в непреходящем? Или я буду это делать просто потому, что буду это делать, раз прощать лучше и полезнее для общества, чем бить друг друга по физиономии? Однако раз я не знаю, кто я есть по бытию, то вряд ли и «общество» будет чем-то более устойчивым и вразумительным. Сегодня оно приветствует толерантность, но придет новый день, и оно потребует во имя толерантности убивать. Где предел и грань?

Чудеса евангельские менее всего представляют собой простую демонстрацию величия Бога и Его бесконечного могущества. Если бы так, то мы по сей день питались бы розданными хлебами и рыбой. Нет, подлинно христианская точка зрения состоит в том, что в чуде обличается невидимое. Особенность же евангельских чудес как раз в том, что невидимое стало видимым, и притом в совершенно новом облике. «Автор» чуда присутствовал при его совершении и давал объяснение происходящему, и те, кто имел уши, внимал. Если принимать учение о двух природах Христа, божественной и человеческой, то, например, единственным истолкованием чуда Преображения будет то, что человек, так же как Бог, может стать невечерним, вечным светом бытия, может сам излучать такой свет.

Такой образ мало что скажет сознанию, опирающемуся на мировоззренческие установки «материального» мира. Однако можно добавить: свет бытия и любви. Что любовь есть свет, и в ней нет никакой тьмы, должно быть очевидно даже людям неверующим и не задумывающимся о вере. Иначе во многом наигранную тираду Базарова придется пересказывать всерьез: в любимом человеке каждый из нас видит вовсе не какой-то там непонятный свет, а просто некий комплекс приятных ощущений, вызывающий приятные ассоциации и т. д.

В поисках синтеза

Однако главный недостаток предложенной профессором Кондрашовым оценочной схемы состоит в том, что в ней заведомо исключена возможность синтеза. Я имею в виду указанную выше проблему единства суждений разума и нравственного чувства и сопутствующую проблему противоречий между наукой и социально-нравственными нормами.

Отстаиваемую профессором точку зрения можно аргументировать куда как более технично и грамотно. Можно привести огромное число иных вопиющих примеров того, как в течение двух тысяч лет православные христиане преступали заповеди Христа, проявляли неоправданную сервильность перед государственной властью, причисляли к лику святых людей с неоднозначной репутацией, фальсифицировали чудеса и т. д.

Можно снова и снова доказывать, что буквальное понимание многих мест Священного Писания не выдерживает даже элементарной критики со стороны науки о природе. И что многие положения современной политики Церкви грозят перечеркнуть несомненные улучшения в жизни людей, смягчение нравов, гражданское достоинство и свободу, имеющие своими предпосылками либеральную концепцию прав человека. И что твердолобость многих православных в отстаивании малосущественных, по большому счету, обрядовых норм отталкивает от Церкви даже тех, у кого есть искренняя расположенность к религиозному образу жизни. И что догматы Церкви непонятны современным людям, а Церковь не прилагает усилий к тому, чтобы изложить их на более доступном языке.

Все бы так, только новостная лента с не меньшей регулярностью доносит сведения о то и дело возникающих точках напряженности между неимоверными достижениями технологий и либеральными гуманитарными стандартами. И в первую очередь при этом проявляется рассудочная беспомощность, с которой современный человек пытается отстаивать достоинство своей личности от плодов рук своих.

Он идет по пути простому и отговаривается статическими утверждениями вроде того, которое приводит Кондрашов – «Для меня частичная свобода моей воли не подлежит сомнению и свидетельствует о том, что не все мое существо полностью контролируется законами природы». Вот и рассчитывай, сколько в том или ином поступке от свободы воли, а сколько от всеведущих законов природы – но нет формулы и, не побоюсь сказать, никогда не будет.

И все же хотелось бы надеяться, что образованные люди, не скрывающие своего неприятия Церкви, будут выступать с более продуманными полемическими заявлениями. Если они столь многое не принимают в Церкви современной, то даже противопоставление ей «первоначального учения Христа» или «церкви времен апостолов и первых святых» уже свидетельствовало бы об определенном сдвиге и живом интересе к тому, что для Церкви всегда останется мерой и сокровищем.

И было бы поистине великим достижением, если бы это приводило к признанию того, что христианство содержит учение о единстве личности человека, простом и подлинном единстве, которое не страшится вопроса о своем бытии, но ищет живого общения с его Источником.

Принимать или не принимать это учение, дело каждого – но хотя бы перестать игнорировать этот вопрос как «выходящий за пределы компетенции»!