Пока либеральная общественность смеется над гаснущими олимпийскими факелами, а политические аналитики обсуждают масштабы и перспективы антимигрантских настроений в обществе, в стране назревает другой, гораздо более масштабный кризис.

Воровство и достигший сказочных масштабов управленческий хаос, приправленные бездарными пропагандистскими мероприятиями, действительно превратили сочинскую Олимпиаду в посмешище задолго до того, как случится какая-либо серьезная неприятность. Правда, на данный момент с уверенностью можно прогнозировать лишь всеобщее внимание к спортивным трансляциям из Сочи: появилось много желающих посмотреть на катастрофу в прямом эфире.

Но если кто-то думает, будто власть рухнет из-за провала олимпийского проекта, он глубоко ошибается. Даже если какие-либо аварии случатся, никакого влияния на соотношение сил в обществе и на принятие политических решений они иметь не будут. Престиж власти безусловно пострадает. Но странно думать, будто судьба власти в России зависит от её престижа.

Аналогичным образом ошибаются те, кто ожидает, будто националистические погромы дестабилизируют политический порядок и откроют дорогу к “демократическим переменам”. Расчет, построенный на принципе “чем хуже — тем лучше”, недальновиден хотя бы потому, что сначала надо поставить вопрос — кому хуже, а кому лучше? Ясно, что погромы, как и в 1903 и 1905 годах, служат великолепным способом выпускания пара и позволяют нужным образом ориентировать неорганизованное (и плохо поддающееся организации) недовольство деклассированных низов общества. Подобные слои могут примкнуть к различным движениям, от левых до ультраправых, но самостоятельно стать политической или даже социальной силой они не могут. После очередного всплеска гнева толпа бесследно рассеивается. На такой основе не только ничего прогрессивного построить нельзя, но даже и мобилизовать сколько-нибудь устойчивое фашистское движение не получится.

Часть фрустрированной интеллигенции мечтает о возвращении на улицу больших масс народа, повторяя, как заклинание, что толпу числом в 50 тысяч и более разогнать невозможно. Кто, когда и как придумал эту формулу, остается полнейшей загадкой. Прошедшие три десятилетия богаты примерами уличных волнений по всему миру (включая и Россию). И совершенно понятно, что дело не в численности протестующих, а в обстоятельствах, порождающих протест, в его организации, составе и целях. В одних случаях агрессивные группы, состоявшие из 5-6 тысяч человек, прорывали полицейские оцепления, в других — власти справлялись с массовыми выступлениями, в которых участвовали многие десятки тысяч. Вопрос не в том, сколько народу вышло на улицы и даже не в том, насколько агрессивно они настроены. Хулиганы, бегающие по городу и бьющие витрины, никакой опасности для политической системы не представляют, даже если их очень много, но сплоченная шеститысячная колонна “черного блока” в Ростоке в 2007 году пробилась сквозь оцепление немецкой полиции, по сравнению с которой российский ОМОН — просто толпа необученных (хоть и очень злых) новобранцев. Принципиальное отличие эффективного протеста от неэффективного состоит не в уровне агрессии, а в том, на что эта агрессия направлена: западноевропейские анархисты, прорывая полицейские кордоны, точно знают, куда они собираются идти и зачем. В России ничего подобного пока не наблюдается.

Способность толпы победить полицию в уличном противостоянии зависит не от численности. И в конечном счете, даже не от места, где схватка разворачивается (хотя последнее очень важно). Решающим фактором оказывается решимость масс не уходить с улиц на протяжении недель, а иногда месяцев. Причем речь идет именно о больших массах народа. Можно разогнать 50 тысяч протестующих, можно справиться и со вдвое большим числом демонстрантов. Но что делать, если они выходят на улицы снова и снова? Вот тут-то численный перевес бунтовщиков сказывается. У полиции физически не хватает сил, чтобы разгонять толпы день за днем, неделю за неделей.

В последний раз нечто подобное в России происходило 20 лет назад, в 1993 году во время блокады войсками Ельцина здания Верховного Совета. Но и тогда произошло это лишь в одной Москве. Остальная страна наблюдала за происходящим у телевизоров. Что и предопределило исход событий.

Ничего подобного в сегодняшней столице ожидать не приходится. Протест, организуемый любыми политическими силами, быстро выдыхается просто потому, что не опирается на низовую организацию, которая в свою очередь отражала бы готовность людей к долгосрочной борьбе за свои конкретные, осознанные интересы. В этом смысле, кстати, движение ученых, защищающих РАН, больше похоже на классическую пролетарскую организацию, чем большая часть левых. Другой вопрос, что базис этого движения достаточно узок и без “роста вширь” оно не только не станет фактором серьезных политических перемен, но и своих узко-корпоративных целей достичь не сможет.

Означает ли это, будто существующему порядку ничего серьезного не грозит? Отнюдь нет. Просто реальные угрозы для правящих кругов связаны с совершенно иными процессами и обстоятельствами.

Перефразируя известную песню, можно сказать: пока власть едина, она непобедима. Но надолго ли сохранится единство?

Точно так же, как советское государство обрушили не диссиденты, а его лояльные (до поры) сотрудники и даже идеологи, так и нынешней власти по-настоящему опасаться следует только “своих”. Экономический кризис провоцирует растущие разногласия внутри самого государственного аппарата, а либеральная политика правительства Дмитрия Медведева наносит удар за ударом именно по тем слоям общества, которые в 2012 году поддержали существующую власть, видя в ней меньшее зло именно по сравнению с либералами, возглавлявшими оппозицию. Это недовольство не только противопоставляет столичным министрам провинциальные массы, но и порождает растущую оппозицию внутри самого аппарата власти. Речь идет в первую очередь, конечно, о провинции, но постепенно те же настроения проникают и в центральный политический аппарат, разъедая его изнутри.

Антилиберальный бунт бюрократов как раз и есть та потенциальная угроза, с которой нынешней власти справиться будет очень трудно. Люди, которые завтра нанесут власти по-настоящему серьезный и стратегически неотразимый удар, сегодня не ходят на оппозиционные митинги. Они, в подавляющем большинстве своем, пока ещё состоят в “Единой России” или в официозном “Общероссийском Народном Фронте”. Стремясь максимально расширить свою опору и кадровую базу, правящие круги на протяжении целого ряда лет принимали в свои ряды всех, кто готов был с ними сотрудничать — в обмен на карьерные перспективы для себя или выгоды для представляемой им группировки (будь то компания, регион, отрасль и т.д.). В итоге структура власти наполнилась людьми не только не разделяющими цели и мотивацию правительства, но имеющими собственные цели и мотивации, совершенно с официальными не совпадающие. Все эти группы внутри аппарата власти объективно играют роль Троянского коня, с той лишь разницей, что в нашей кремлевской “Трое” таких коней набралось сразу несколько.

На Троянском коне далеко не уедешь. Разложение единого правящего блока есть объективный процесс, его не остановишь репрессиями и административными мерами, поскольку в сложившихся обстоятельствах власть, начиная “бить по своим”, лишь ускорит события, провоцируя консолидацию недовольных и превращение аппаратной фронды в открытый бунт.

Однако если основные политические события назревают в форме внутреннего раскола власти, то что же делать левым? Политика бюрократических интриг и “апаратных заговоров” — совсем не то, на чем может строиться движение, претендующее на радикальное преобразование общества. Но у нас есть другие задачи и перспективы. До недавнего времени узость социальной базы левой оппозиции была предопределена объективным политическим раскладом, в котором оттесненные от власти либеральные группировки пытались расширить число своих сторонников по всему идеологическому спектру, а находящийся у власти блок “силовиков” с другой частью либералов, в свою очередь, старался опереться на пассивные массы, исходящие из принципа “как бы не стало ещё хуже”. Блок с оппозиционными либералами, на который пошла часть левых, мечтающая стать “серьезными политиками”, гарантированно лишал этих людей и организации массовой социальной базы, а главное — политического будущего. Но и попытки некоторых персонажей договориться с Кремлем, выступая в его массовке, ничего хорошего дать не могли. Ведь обе борющиеся силы ориентированы на проведение политики, направленной против жизненных интересов трудящихся, а потому любой стратегический блок с ними означал дискредитацию и потерю перспективы завоевать “свои собственные” массы. Тактическое лавирование позволяло до известной степени держаться на плаву, но не решало стратегической перспективы. Ведь те массы, которые только и могут составить реальную, надежную опору левому движению, в данный момент находились в орбите политической гегемонии власти, либо оставались пассивными.

Эту проблему левые в любом случае не могли разрешить самостоятельно. Но историческая диалектика развития кризиса меняет сложившийся расклад буквально на глазах. Раскол правящего блока и открытое противостояние либеральной элиты и провинциальной бюрократии ведет к тому, что массы постепенно избавляются от политического и идеологического контроля верхов, ведь этот контроль осуществлялся на практике именно той частью аппарата, которую либеральная политика кабинета Медведева толкает в оппозицию. Энергия массового недовольства и протеста высвободится одновременно с “бунтом бюрократов” и под его воздействием.

Наша задача состоит в том, чтобы придать этому протесту направление и смысл, формируя новые широкие коалиции, превращая стихийные требования в программу, которая могла бы стать основой нового политического блока — отнюдь не “чистого” и “однородного” с классовой точки зрения, но реально способного изменить общественные отношения в России.