Российская история имеет свойство повторяться. Не обошлись без подобной двойственности и постоянно предпринимаемые власть и деньги имущими поиски пресловутой «национальной идеи».

На фоне дискуссий о «смысле дня национального единства», празднуемого, в основном, посредством проведения «Русского марша», или намерений высочайше освятить концепцию «единого учебника истории», стоит напомнить, что 180 лет назад была сформулирована «национальная идея» крепостнической России. Идея приняла форму знаменитой «уваровской триады» («православие – самодержавие – народность») и стала ярчайшим образчиком охранительной идеологии, насаждаемой чуждой народу властью на русской почве.

Эта интеллектуальная новация связывается с именем министра народного просвещения императорской России графа Уварова: ведь данная формула впервые нашла своё официальное употребление в сообщении министра «О некоторых общих началах, могущих служить руководством при управлении Министерством народного просвещения», доложенном 19 ноября 1833 года Его Величеству Николаю Палкину, убийце декабристов, не терпевшему, по его же собственным словам, «никакого всезнайства и противоречия», поборнику «порядка и подчинения единой цели». В уваровском тексте черным по белому было записано: «Углубляясь в рассмотрение предмета и изыскивая те начала, которые составляют собственность России (а каждая земля, каждый народ имеет таковой Палладиум), открывается ясно, что таковых начал, без коих Россия не может благоденствовать, усиливаться, жить, имеем мы три главных: 1) Православная Вера, 2) Самодержавие, 3) Народность».

Как рассказывает современный исследователь Андрей Зорин, «Сергей Семенович Уваров родился в 1786 году, служил по Министерству иностранных дел. Общение на вершинах европейской культуры не помешало ему решить свои служебные проблемы многократно описанным в художественной литературе способом. Не богатый и не родовитый, он удачно женился на дочери министра просвещения графа Разумовского, которая была много старше его и вызывающе нехороша собой. Насмешки по этому поводу преследовали Уварова всю жизнь так же, как и намёки на его нетрадиционные сексуальные предпочтения». Зато карьера после удачного брака по расчёту быстро пошла вверх. В возрасте 25 лет министерский зять стал попечителем Санкт-Петербургского учебного округа, в 32 года – ни много, ни мало, как президентом Академии наук. Поскольку особенности интимной жизни будущего истого ревнителя «православной веры» не были секретом в петербургском обществе, то назначение Уваровым своего давнего любовника Михаила Дондукова-Корсакова на пост второго вице-президента Академии в 1835 году высмеял в своей известной эпиграмме Александр Сергеевич Пушкин («В Академии наук // Заседает князь Дундук. // Говорят, не подобает // Дундуку такая честь; // Отчего ж он заседает? // Оттого что жопа есть»), после чего «казённый патриот» и великий русский поэт, как пишет Андрей Зорин, «стали непримиримыми врагами. Есть даже мнение, что Уваров приложил руку к пасквилю, ставшего причиной гибели Пушкина. Правда, определенных доказательств нет».

В марте 1832 года Николай Палкин предложил Уварову занять пост товарища (по-нынешнему – заместителя) министра народного просвещения. В не предназначавшемся для официальной публикации, по форме частном ответном письме хозяину будущий граф сообщил «о готовности взять на себя многотрудные обязанности и изложил свое понимание задачи. Письмо это, как и подавляющая часть сочинений Уварова, написано по-французски. Некоторые произведения он создавал так же по-немецки, но языком своего отечества он не пользовался почти никогда… Ориентация Уварова на Европу сказалась не только в языке, на котором была изложена концепция официальной народности. Самый ход его рассуждения продиктован европейскими событиями… Говоря о пережитых миром потрясениях, Уваров деликатно обходит отечественную историю и прежде всего совсем ещё недавние события декабря 1825 года, – отмечает Зорин. – Николай не любил даже самых слабых намеков на обстоятельства своего воцарения. Вступая в должность, Уваров предусмотрительно основывает свою аргументацию исключительно на европейском опыте, прежде всего французской революции, произошедшей в июле 1830 года… Такое умолчание позволяет противопоставить Россию Западу. И автор письма, и его адресат понимают, что под июлем 1830-го в Париже имеется в виду декабрь 1825-го в Петербурге».

Отмеченная отечественным историком двойственность позиции – «просвещение необходимо», но «оно может и должно быть приспособлено к идеологическим целям режима» – вполне укладывается в логику власти не только сословной монархии Романовых, но и современных правителей нашей страны. Как и уваровскиая рецептура «спасения Отечества»: «Для того, чтобы Россия выстояла, для того, чтобы она процветала, для того, чтобы она жила, необходимо сохранить три великих государственных принципа, а именно – национальную религию, автократию, народность. Без национальной религии народ гибнет так же, безусловно, как и отдельный человек. Лишить его веры, значит лишить сердца, крови, утробы, поставить на самую последнюю ступень морального и политического порядка. Человек, преданный свой стране, не согласится отказаться ни от одной догмы господствующей церкви, так же, как он не согласится на похищение единой жемчужины с короны Мономаха… Энергия самодержавной власти есть необходимое условие существования Империи». И ни слова о главной проблеме тогдашней России, разъедавшей её, как язва, – о проблеме крепостничества. Когда мы читаем многословные тирады из солженицынского «Красного колеса», смотрим киноподелки о «прекрасном» дореволюционном прошлом, наподобие пресловутой ленты Андрея Смирнова «Жила-была одна баба», или видим на телевизионных экранах очередные умствования «кремлевских политологов» и думских единороссов, становится понятно, откуда взят их охранительный пафос, кто и что является первоисточником их идеологических изысков.

Судя по реакции Николая Палкина, назначившего автора послания сперва товарищем министра народного просвещения, а год спустя, в апреле 1833 года, и министром, позиция Уварова царю понравилась. Уже в качестве министра он её сформулировал вполне официально. «Традиционный взгляд на Уварова состоит в том, что он «верно угадывал сокровенные чаяния императора» (это цитата), иначе говоря, делается акцент на умении Уварова угадывать и подстраиваться», – пишет доктор исторических наук, Алексей Миллер. Профессор Миллер, детально разбирает составные части «уваровской триады»: «Самодержавие трактуется как «консервативный принцип, как инструмент сохранения империи в ее нынешнем виде» (это цитата из Уварова)… Православие в его традиционном варианте для Уварова важно как ответ двум тенденциям. Во-первых, рационализму, во-вторых, мистицизму, который так характерен для царствования Александра I. И он это ясно определяет в своих текстах…». Православие министр Уваров рассматривал не только как религиозный культ и не столько как форму нравственного сознания, а как неколебимую никакими критическими высказываниями и сомнениями веру в авторитет государственной церкви, намертво впаянной в государственный аппарат царизма. Именно в годы правления Николая Палкина была законодательно закреплена давняя практика преследования иноверцев или раскольников, узаконено уголовное наказание за богохульство. Царское правительство взяло на себя организацию преследования за «религиозные преступления», окончательно подменив любые богословские споры арестами и ссылками, наглядно показав всем, что оно стоит на охране интересов православной церкви точно так же, как и иных частей государственного механизма помещичьей монархии.

Алексей Миллер, как и Андрей Зорин, делает упор в своём анализе на третью часть, как наиболее важную для понимания охранительной идеологии времён царизма: «Надо договориться, что некоторая расплывчатость всей формулы целиком и понятия «народность» в этой формуле в том числе не должны рассматриваться как ее недостаток. Эта формула претендует на то, чтобы быть выражением официальной идеологии. Как и всякая официальная идеология, она должна быть немного мутной, допускать различные трактовки и таким образом как раз привлекать достаточно широкий спектр сторонников… Но боязнь, что народность может слишком далеко завести, как можно предположить, не единственная причина сдержанности Уварова в объяснении, что же он имеет в виду под народностью. Дело в том, что у него был такой период, когда он стал немецким националистом, это начало XIX в. И, став немецким националистом, он, естественно, понимал, каким образом национализм функционирует, т.е. что для его функционирования необходим общественный дискурс, вовлечение общества, общественная поддержка. И введением третьего члена – народность – в формулу он создает официально одобренное пространство для обсуждения этой темы». Подобное «народное» расширение, говоря словами Уварова, двух «догматов русской политической религии – самодержавия и крепостного права» не раз и не два использовалось проправительственными идеологами и позднее, в том числе, в их попытках придать массовость проплаченным из рептильных фондов Департамента полиции черносотенным организациям, либо расширить социальную опору шатающегося под воздействием наступающего капитализма и роста революционных настроений трона. Однако, как известно из опыта отечественной истории, это не помогло ни сохранить крепостнические порядки, ни спасти царизм от закономерного краха.

Очевидно, что попытка создания новой «национальной идеи», предпринятая 180 лет назад графом Уваровым, не была его изобретением. «Создавая свою триаду, Уваров попытался приспособить для поддержания существующих основ николаевской системы категорию «национальность» или «народность», которая как раз была выработана западноевропейской общественной мыслью начала XIX века для легитимации нового социального порядка, шедшего на смену традиционным конфессионально-династическим принципам государственного устройства, – проницательно замечает Андрей Зорин. – Действительно, историческая значимость уваровской триады состояла в том, что краеугольными камнями русской народности объявлялись именно те институты, которые народность призвана была разрушить, – господствующая церковь и имперский абсолютизм… Дело в том, что социальная и культурная грань, разделявшая высшее и низшее сословие, была по существу непреодолимой. Говорить о существовании между, скажем, дворянством и крестьянством каких бы то ни было общих обычаев, очевидным образом, не приходилось. С языком дело обстояло не более благополучно – достаточно сказать, что сам документ, утверждавший народность в качестве краеугольного камня русской государственности, был написан по-французски… Тем самым в основе народности оказываются убеждения. Если православие Уваров понимает как русскую веру, а самодержавие как русскую власть, то русским человеком может быть только тот, кто привержен своей церкви и своему государю… Более того, по сути дела, за властью остается право определять, какие именно институты национальной жизни будут вменены подданным империи в качестве предметов для обязательного почитания. Те же, кто отвергает предложенные символы веры, выводятся за пределы народа».

В конечном итоге, «за пределами народа» оказалось его большинство. Стоит ли удивляться тому, что рано или поздно оно осознало несправедливость подобного положения дел и приложило максимум усилий для того чтобы подобное положение устранить. Не помогли властителям самодержавной России и проповеди митрополита Филарета: «Повинуйтесь всякому начальству человечу, всякой законной, и особенно верховной власти, господа ради, повинуйтесь полным беспрекословным повиновением…» Русским рабочим и крестьянам куда ближе по сердцу пришелся прогноз, сделанный в ответ из «глубины сибирских руд» декабристом Михаилом Луниным: вся эта проповедь держится только тем, что «наемные писатели сочиняют книги в пользу этого предположения, а полиция подкрепляет их своими рукоплесканиями». Судя по всему, вероятность того, что результаты нынешних искателей «национальной идеи» постигнет участь идейных «достижений» их предшественников – палкиных, уваровых, и прочих филаретов, – велика. Тем более, что даже до уровня графа Уварова нынешние «властители дум» либерально-рыночной России явно не дотягивают.